кто же из них был прав. А потом подошла к Яшке, погладила его по голове и сказала:
— Это они так, в шутку сказали. Ты будешь, как твой папа, — и к ребятам: — Яшин отец геройски погиб...
— Как наш Медуница?
— Да дети. Он так же боролся за счастье людей, как и Ефим Игнатьич. Об этом мы еще поговорим.
На сретенье Никита приехал из лесу худой, будто затравленный зверь. В доме снова притихли. Обедать собрались все. Каждый сел на свое место: отец на углу стола, рядом старший женатый брат, белокурый красавец Тимоня, за ним вислоухий Сергуня, потом Петька, мухоморный рыжик — все лесенкой; дальше сидят жена Тимони, большеглазая Грашка, русые с подпалом волосы намаслены и расчесаны на прямой пробор, крестная Катя с длинными черными косами, и самая маленькая — Еленка. Она сидит на скамейке, рядом с матерью. Здесь лучше — мать, как и у Яшки, тоже добрая.
Посреди стола — большое глиняное блюдо. Отец молча, не торопясь, разрезал на деревянной тарелке мясо, высыпал в блюдо, потом очистил от скорлупы яйцо и, вытянув заскорузлые руки, раскрошил его над блюдом. Мать принесла квасу и налила в блюдо. Наверх всплыла пузырьками пена. «Ядреный квас», — похвалил Ти-моня, а Еленка подумала: «Не ядовитый ли?» Отец, зачерпнул деревянной ложкой из кринки соль, сыпнул в блюдо и принялся мешать, старательно и долго растирая ее. Квас еще больше запенился, забродил. Все застолье молча следило за отцом. Прошла минута, другая, надоело даже. Еленка не вытерпела и первая потянулась к блюду. Отец покосился на нее, поднял свою тяжелую деревянную ложку и— бац по Еленкиному лбу: не опережай старших. Еленке не больно, а обидно. Все, кроме отца, матери да крестной, заулыбались, а Петька даже хихикнул, за что получил в лоб свою порцию от отца. Тут и старшие засмеялись.Петька надулся, покраснел — настоящий мухомор, нашел под столом Еленкину ногу, незаметно щипнул. Еленка дала сдачу. Возню приметил отец, перевел строгие глаза с Петьки на Еленку, потом на Петьку и - снова бац ложкой по Петь-киному лбу. Ложка переломилась — в руках отца остался один черенок. Было смешно, <но никто не смеялся.
— Арш из-за стола, пешкарье! — крикнул Никита и дернул за космы Еленку. — В чулан обоих... на сутки... на неделю...
«Пешкарье» вылезло из-за стола: Еленка — на печь,, а Петька нырнул на кухню — мухоморный рыжик хитрый, он знает — мать сжалится, накормит его.
Уже давно кончили обедать, старшие оделись и разошлись по своим делам, а Еленке с печи сойти никак нельзя — отец на лавке подшивает валенки и зорко следит за провинившимися. Еленка накрылась отцовским полушубком; скорей бы вырасти, стать большой, как кре-стна Катя. Она красивая, добрая, толковая. И работница — поискать такую; даже отец, и тот частенько хвалит ее. Не как Тимоня. Тот хоть и красивый, а злой. Его все не любят.
Вечером приехал Иона Федосеич. Сбросив с себя тулуп с большим, черным длинношерстным воротником, он поздоровался со всеми за руку, кроме Еленки — ее на
печи не заметил, сел к столу. Отец выставил бутылку самогону. Они долго сидели и о чем-то почти шепотом говорили.
Отец иногда тяжело вздыхал, гость наклонялся к нему, говорил быстро-быстро, размахивал руками, неосторожно зацепляя стол, ронял что-то на пол.
— Ничего, стакан не хрустальный, — успокаивал отец гостя и пыхтя подбирал с полу осколки.
— Дак вот, — после молчания сказал Иона, — надо выждать, пока не стихнет шумиха...
— А вдруг?
— Чего вдруг? — Иона прищелкнул языком. — Не давал я тебе — и все. Молчок. У меня порошки не на учете. Сколь хошь накручу.
Еленка приподняла голову, насторожилась.
— Я ведь из ковша сам пил. После меня Медуница-то... Ну-к, могут докопаться.
— Ребенок ты... бородатый ребенок. Следователю только бы запутать нас и — на секундер. А ты не сознавайся. Крепи язык, вырви его.
Они замолчали. Слышно было, как тикали ходики да сопел сизым носом гость. Отец тяжело вздохнул:
— Все одно докопаются. Ведь я всыпал в ковш-то... Еленка стиснула маленькие кулачки и, уткнувшись лицом в подушку, заплакала — тихо, без слез.
Народный дом переполнен. Люди не вместились в зал, толпились в коридоре, вытягивались на носках. На лицах — ни одной улыбки, все серьезны, строги; даже ребятишки, сумевшие протиснуться вперед, и те насто рожились.
Полгода смерть селькора Ефима Медуницы была загадкой. Многие строили свои предположения, верили слухам, и вот сегодня должно все раскрыться: на скамье подсудимых сидят виновники преступления. Присутствующие с любопытством разглядывают сидящих,— видны одни затылки — бритые, стриженые, взлохмаченные.
Председатель выездного суда — высокий, седоволосый человек поднялся из-за стола, накрытого красной скатертью, что-то сказал, но слов не слышно, они глохнут в переполненном зале.
— Ти-ш-ш... Тиш-ш-ше, — проносится по залу, и это настойчивое требование самого зала воцаряет тишину. И вдруг перед людьми вырос узкоплечий, с бритым, словно отполированным затылком, человек.
— Батюшки, да ведь это хвершал наш.
На бабу в цветном платке кто-то недовольно цыкнул, та втянула голову в плечи, виновато заморгала глазами. Фельдшер Иона Башлыков стоял в своем рыжем, городского покроя, драповом пальто и, опустив голову, что-то невнятно бормотал.
По залу пронеслось:
— Не сознается, гад...
Встал второй подсудимый — широкоплечий, слегка ссутулившийся, в теплом не по сезону полушубке. Голова острижена под машинку и казалась остроконечной, маленькой. Но стоило повернуть ее, и все узнали по тяжелым скулам Никиту. Он отвернулся от Ионы, зябко подернул плечами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110