' Вот хлебушко-то как? В сусеке-то донышко стучит.
Никита и сам беспокоился — хлеба убывало. Он привык жить полной чашей, и чтоб хлеба было в запасе, не на один год. А тут, видать, бабы пораструсили хлебец:
старуха не раз выменивала у эвакуированных какие-то вещи. И это злило его:
— Кочерга. Говорил — берега мучку, а тебе с Фаинкой барахло понадобилось.
— Ведь думаешь, без него-то как...
Никита крепко выругался, натянул на плечи рыжий дубленый полушубок и, сердито хлопнув дверями, уехал в поле.
До обеда Никита даже не присаживался курить. Следя за бороновальщиками, он, прихрамывая, ходил за сеялкой, хозяйски посматривал на сошники. «Посей плохо, с огрехами да плешинами—вся вина на меня ляжет. Да и Ленке опять же в глаза колоть будут: мол, отец сеял», — рассуждал он и старался сделать как можно
лучше.Перед последним загоном Никита решил отдохнуть. Засыпав в сеялку зерно, он подбросил лошади сена и присел.
Из-за куста стайкой вспорхнули воробьи. Посасывая трубку, Никита думал о жизни, о своих старческих годах, о разлетевшихся, как воробьи, детях. Тимо-ха как убежал, так и не заглядывал домой. Серега, тот по учености пошел, до кандидата достукался, три раза в году к праздникам по посылочке слал, а теперь и ему не до этого — эвакуировался в Алма-Ату. Только младший Петька держится за дом, но и тот с одной рукой немного заработает. А Еленка — известное дело: крутится, как белка в колесе. И он опять пожалел — рано отпустил замуж ее. Теперь бы одна прокормила стариков.
Воробьи, покружив над пахотой, сели у мешков. Никита сдвинул было лохматые брови и схватился за палку, но вдруг, подобрев, раздумал. «Каждая пичужка жить хочет» — и он засунул руку в лукошко, подбросил зерно на ладони, будто хотел сказать: «А ну, сюда, птахи малые, сюда. Много ли вам надо?» Но воробьи, вспорхнув, улетели. Никита нахмурился, заглянул в лукошко и вспомнил о своем опустевшем сусеке. «Хорошо бы на булки такой пшенички. А вдруг узнают? Срубит тогда Ленка мне голову. Уж лучше подальше от греха. А может, прихватить горстку-другую? Кто узнает? Колхоз от этого не обеднеет: каждая пичужка сама себя кормит».
Когда бороновальщики уехали на другой конец поля, Никита встал, оглянулся и, отсыпав пшеницы, заторопился к лесу. Сунув лукошко под кусты, и забросав его ветками, он пошел на другой конец. Повстречавшись е ребятами, крикнул:
— Эй, вы... Алешка, Васька! В мешке вон, на конце, зерно осталось, кладовщику сдайте. Под расписку, до зернышка. А я в другое поле поеду.
Доборонив загон, ребята выпрягли лошадей, задали им овса, развели костер. Наскоро поев, они растянулись на земле.
Алешка, подложив под голову охапку сена, было раскрыл книжку. Но хворост вскоре прогорел, и он побежал за новой охапкой. Подбежав к можжевельнику, он принялся ломать сухие прутья и вдруг, остановившись, крикнул:
— Васька, эй. Васька! Лукошко чье-то. Тяжелое, кажется, с пшеницей...
...Вечером Никита пришел в поле. Воровато озираясь, он вытащил из-под куста лукошко и заторопился к Кожухову. Вслушиваясь в ночную тишину, он страшился каждого куста, каждой кочки. Его пугали и птицы, взмахивающие спросонья крыльями, и трепет молодой листвы, и даже свои осторожные шаги. Тяжело дыша, он поднялся в гору и повернул к гумну. «Только бы здесь проскочить. Эх, поле-то какое большое». Но вот и гумно. Кучи прошлогодней соломы... Никита приубавил шагу, вытер рукавом с лица пот, облегченно вздохнул: «Кажется, проскочил!»"
Вдруг, словно из-под земли, вырос человек. Никита остолбенел. Ноги подкосились, по спине пробежал холодок.
— Поздненько, Никита Орефьич, с работки-то возвращаешься!
— Из Заборья. Федор... от своячка, — ответил дрогнувшим голосом Никита.
— Отчего не по дороге, а? Стороной-то зачем?
— Забегал к ребятишкам. Проверить, караулят ли, думаю, лошадей. Парнишки все. Ненадежное дело, — так же проговорил Никита, чувствуя и сам, как все больше и больше голос выдавал его. — Эх ты, парень, годы, говорю, годы. А старуха-то у меня захотела булок. Вот и пришлось к свояку заглянуть.
Федор Вешкин кивнул на лукошко и будто между прочим попросил:
— Привернем-ка, Орефьич, на коровник.
— Ой, что ты, Федор, зачем идти. Не по пути... ей богу, не вру... От свояка...— испуганно забормотал Никита. Но на коровник все же идти пришлось.
Когда они пришли в молокоприемную, Вешкин строго сказал:
— Ну, вытряхивай, гражданин хороший. Что у тебя
там за пшеничка.
— Не украл ведь... Это старуха моя... От свояка иду... Калины. Вот и мешок, — Никита оглядел маленькими испуганными глазками столпившихся баб и среди них увидел сноху. — Фаинка, знаешь сама, ведь наш мешочек?
Фаина склонилась над мешком.
— Не наш, — колхозная метка. — Неужто колхозная?
Никита тяжело опустился на мешок, словно стараясь прикрыть его полами дубленого полушубка, и застонал.
Бабы, смотря на согнувшегося старика, качали головами.
— Эх, Орефьич, Орефьич. На старости-то лет опозорился.
— Что уж тут, бабы, признаюсь, — бес попутал. Душу только не губите.
— Нечего на беса валить, развязывай давай, — скомандовал Федор Вешкин.
Никита неохотно принялся развязывать; руки его дрожали, не слушались.
— Не колхозная, говорю, свояка Калины,— и, сунув руку в мешок, быстро вытащил ее обратно; на заскорузлой сжатой лодочкой ладони чернела земля. Хлопая глазами, Никита и сам ничего не мог понять.
— Батюшки, от свояка землю тащит, — удивилась Анюшка Серебрушка.
— Жадность-то до чего не доведет!
— Говорю вам, не пшеничка,— оправдывался Никита. — Под огурцы старухе, — и, осклабившись захохотал странным, виновато-дребезжащим смешком.
Всю ночь Никита не спал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110