роман
За Шолгой горели леса. Горизонт заволокло густое марево, и среди прогорклого воздуха солнце стояло как мутный багровый шар. Пахло дымом, чадом, гарью.Даже вечером, когда от озер поднималась прохлада, нечем было дышать.
Бабка Марина, высокая старуха с ревматическими ногами, охая, медленно спускалась по тропинке к озеру, заросшему хвощом и троелистком — горькой несъедобной травой. Жесткая, как камень, земля, потрескавшаяся от жары, колола голые подошвы. За бабкой бежал в засученных домотканных штанах белоголовый мальчишка. Подойдя к озеру, бабка оглянулась. Из-за угора выглядывали крыши, колодезные журавли, верхушки берез, черемух... «Батюшки, даже листья на деревьях, и то съел червяк»,— старуха горестно покачала головой.
— Яшенька, ты постой, дитятко. Я лекарства нарву,— и, подобрав сарафан, она забрела по колено в воду и принялась рвать траву с продолговатыми сочными листочками.
Пятую неделю бабку Марину трепала лихорадка. Болезнь забирала как по расписанию: день бабка лежит пластом, ее то бросает в жар, то в озноб; на другой день полегчает, и старуха бредет к озеру за троелистком. Нарвет травы, насушит, заварит крутым кипятком, и пьет горький, как хина, настой.
— А зачем тебе, бабка, лекарству-то? — спрашивал любопытный внук и тихонько подбирался к озеру: ему тоже хотелось забрести в воду и вместе с бабкой рвать чудотворную траву.
— Лекарству-то? Это божья травка, внучек. Ежли она не поборет лихоманку, никакие порошки не возьмут. Ведь они тоже, небось, из травы да коренья...
— Как мать-мачеха?
— А ты думал бы как... Ото многих хворей спасла тебя.
Яшка верил бабке — она любую травку знает. Сколько висит на подволоке пучков — не сосчитаешь. Это все божья травка, как говорила бабка. И среди них «самая божья», конечно, мать-мачеха. Уж кто-кто, а Яшка доподлинно знает это: заболит ли палец — бабушка тут как тут с листочком, привяжет его к пальцу, и за ночь листочек вытянет нарыв; разболится ли в жару голова— приложит ко лбу листочек пушистой стороной и все пройдет. А от кашля Яшка целую весну пил бабушкин чай, крепкий, горьковатый. Бабушка так и говорила всем: «Если бы не грудной чаек, не излечить бы внучонка». Но эти листья на озере бабушка рвала впервые, и ему захотелось тоже сорвать их. Да не тут-то было: бабушка оглянулась и вскрикнула:
— Куда тебя несет! Смотри на ноги-то, опять заляпал. Давно ли «сорочьи сапоги» носил, — она схватила Яшку за руку и, вытащив на берег, сердито дернула за выцветший вихор.
Яшка покуксился, но не заплакал. Стоило ли плакать из-за такого пустяка. Другое дело «сорочьи сапоги». Яшка помнил, как весной на ногах сначала потвердела, а потом растрескалась кожа, и бабушка на ночь смазывала ноги сметаной и завертывала в тряпки. Ноги нестерпимо болели, а бабушка, как назло, приговаривала: «Не будешь в грязи бродиться. Помнить будешь сорочьи сапоги».
Вечером бабка, выпив кружку черного, горького настоя, сказала снохе:
— Ну, молодица, ежели не поможет, умирать... умирать придется.
Бабка не умерла. Вскоре лихорадка отступилась и старуха ожила. Но жизнь не радовала ее. У Марины было два сына. Старший — Павел жил где-то в городе — вылетел и позабыл родное гнездо; младший — Василий женился, ушел на Северный фронт, воевал про-
тив англичан, и в неравном бою погиб смертью храбрых и похоронен в братской могиле на высоком берегу Севера Двины. Так и стала жить бабка Марина со вдовой-
снохой и пятилетним внуком. А тут еще беда — ударила засуха: как прожить без хлеба? Запасов никаких, это не у Никиты Суслонова.
Большой суслоновский дом—изба и горница попере-ду и зимовка-боковушка — степенно и важно стоял на краю деревни, угрюмо поблескивая при закате солнца окнами. Рядом строился новый пятистенок, рубленый по моде -- «в лапу». Просмоленные углы непривычно и дерзко украшали Огоньково. У Никиты подрастали сыновья; каждому сыну по дому — три дома. Строить да строить... Никита уже приглядывался к капустникам, которые концами упирались в Кожухово — мелководную речушку. Хотя и звали огоньковские усадьбы «ка-пустниками», но капуста не удавалась, на тощем песчаном увале росли одна картошка. Зато в полях, прилета-ющих к реке Шолге, рос обычно завидный хлеб, и среди других деревень Огоньково считалось хлебным. А в этом году и у огоньковцев поля не сулили урожая: добро бы семена вернуть. Но из всех посевов выделялись сусло-новские полосы — видать, заправка иная. У Никиты полон двор скота. «Нет, не раскошелится ныне Никиша,— думала бабка Марина. — Верно говорят: за богатым кумом ие находишься с блюдом». Старуха вздыхала, поджимала тонкие сухие губы — на сердце снова закипала недавняя обида.
Прошлой осенью как-то приехал человек из волостного правления, и сразу к десятскому Никите Суслоно-ву, — так мол и так: идут тяжелые бои с озверелой Антантой. Республика Советов в опасности, нуждается в хлебе... Огоньковцы молча слушали, кряхтели, нещадно дымили самосадом. Даже самая маленькая из Суслоно-вых — востроглазая с белыми косичками Еленка — и та притихла, забралась на полати и не без любопытства поглядывала сквозь табачный дым то на незнакомого усталого человека, царапавшего на бумаге какие-то каракули, то на отца. Никита сидел на широкой крашеной лавке и, склонив голову, неловко теребил окладистую бороду. Он был скуласт и черен: волосы, борода, усы — и Еленке казалось — чем-то смахивал на большого навозного жука. Еленка не раз приносила такого жука
с улицы в избу, запрягала в слепленные из бумаги сани и пускала по полу. Он смешно шевелил усами и тащил поклажу то в одну сторону, то в другую.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110