— Я еще не поблагодарила вас за букет, — проговорила Елена, чуть запнувшись на последнем слове. — Но сами видите... — Она развела руками и улыбнулась, что должно было означать: «Сами видите, до того ли сейчас...»
Для Пчелинцева ее слова прозвучали так: «До вас ли мне сейчас!»
— Да, конечно... — ответил он и подумал: — «Конечно, я знаю, что у меня нет надежды!»
Елена взглянула в его похудевшее, несколько грустное лицо и, казалось, все поняла. И словно желая ободрить его, она пригласила Пчелинцева пройтись с ней до дому. Они и раньше нередко возвращались домой вместе, но сегодняшние слова прозвучали для него как-то по-особенному, значимо. По крайней мере, так понял Пчелинцев. «Больше нечего ждать, надо признаться... признаться теперь же», — думал Пчелинцев, и все же не решался. Слегка поддерживая Елену под руку, он старался идти в ногу, но его спутница частила, и широкие шаги Пчелинцева не совпадали с маленькими шажками Елены. Они шли и разговаривали о всякой всячине. Пчелинцев даже рассказал о своей охоте с Саввахой Мусником и все время подшучивал над стариком, как тот долго подбирался к «выводку», и когда надо было стрелять — он спустил курок — осечка, второй раз — осечка, третий — тоже осечка, — Савваха выругался и вспугнул уток. Оказалось, ружье-то было не заряжено.
Все то, о чем разговаривали они сейчас, для него было близко и дорого. Пчелинцев взглянул на Огоньково, и новые воспоминания нахлынули на него. Как хорошо ему было здесь все эти месяцы... жить вместе, под одной крышей, каждый день видеть ее, говорить с ней. И вдруг ему на миг показалось, что ехать никуда не надо, он не может, не должен уезжать. Он тяжело вздохнул, остановился.
— Знаете что, Елена Никитична... Только вы простите. Я давно хотел вам сказать... но...
— Но все некогда было?—улыбнулась Елена и взглянула на Пчелинцева. Лампочка, висевшая на столбе,
осветила его лицо, оно показалось бледнее обычного и еще более вытянувшимся, словно он сильнее похудел за этот вечер.
— Нет, не то, что «некогда». Просто не решался. А сейчас уж можно. Хранить тайны нечего. Сказать? — спросил он полушепотом.
— Говорите, — тоже полушепотом ответила Елена.
— Приехал я сюда один. Никого не знал. Была только мысль — строить... Даже больше, была какая-то жадность строить... Но сейчас... сейчас у меня две страсти, Елена Никитична...
Пчелинцев вдруг взял Елену за руку, мягко, но энергично сжал ее — она не отняла, и это придало ему больше уверенности.
— Вы должны понять это, — продолжал он взволнованным голосом, — я согласен на все... на все... Понимаете? Только бы вы были, Елена Никитична... были со мной вместе.
Он хотел было притянуть ее к себе, но Елена отступила.
— Что вы, Михаил Алексеевич, — с дрожью в голосе произнесла она и, выдернув ладонь из его руки, закрыла лицо.
— Простите, Елена Никитична, — шагнул к ней Пчелинцев и бережно прикоснулся к ее плечу, — ради бога, простите... Я совсем не хотел вас обидеть... Я только хотел... сказать...
— Этого не может...
— ...Не может быть? Значит... — он склонил голову, замолчал.
Елена отвернулась, сломила с черемухи веточку — на «ей были два маленьких желтых листочка. «Любовь ли это... или это просто так... увлечение...» — она тряхнула рукой, и с черемуховой ветки сорвался листочек и упал к ногам. «Вот также и он поживет и улетит....» Она нагнулась, подняла его и положила на ладонь, словно взвешивая этот маленький, уже отживший листочек, и вспомнила Виктора Ильича. Потом негромко, будто сама себе, сказала:
— Забудемте это... — и, помолчав, добавила: — Пойдемте, Михаил Алексеевич, уже поздно, вы устали и вам пора отдыхать, — и Елена первой взбежала на крыльцо.
Открытие станции было назначено на воскресенье.
Накануне заканчивали последние работы: устанавливали турбины, маляры красили крышу, девушки украшали здание пихтовыми ветками и кумачовыми полотнищами с призывами, Матвей Кульков и Федор Вешкин сколачивали временную трибуну.
День для открытия станции выпал солнечный, но ветреный. Шолга потемнела и с шумом рвалась через плотину. Строительная площадка, прежде беспорядочно заваленная лесом, кирпичом, железом, камнем, была очищена и выглядела празднично. Повсюду виднелись флаги, над трибуной висел большой портрет Сталина, увитый зеленью, а над новым белым зданием станции горела красная звезда.
Съезжаться на открытие станции начали с утра.
Первыми приехали, как и следовало ожидать, огоньковцы. Впереди колонны шла нагруженная хлебом машина, над кузовом полыхал красный флаг. На мешках сидели две девушки и Алешка. Склонив голову, Алешка нажимал на басы, а девушки пели:
Все, что было загадано, В свой исполнится срок...
Катя, вспоминая Костеньку, звонче всех выхватывала из песни слова:
Не погаснет без времени Золотой огонек...
За машиной двигались подводы. На передней в меховой жилетке сидел Савваха Мусник. Рядом с ним пристроился белобрысый племянник Павлушка; он улыбался и высоко поднимал флажок. За Саввахой Мусником ехал Петр Суслонов в военной гимнастерке, за ним — Матвей Кульков, потом Федор Вешкин...
Огоньковцы стали в первую шеренгу, возле самой трибуны, в надежде, что они поедут с хлебом во главе колонны.
Прибывали и из других колхозов. С двадцатью пятью подводами приехал из «Большевика» капитан Мамонтов, инвалид Отечественной войны. И словно желая осмотреть, все ли у него в порядке, он сошел с телеги и огля-
дел своих. Из колхоза «Сеятель» хлеб привезли на быках. Из-за реки с двух сторон к мосту подъехали обозы из «Комсомольца» и «Красного Севера». Видно было, как люди торопили лошадей — каждому хотелось опередить других.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110