Этот худой, сгорбившийся, бородатый человек был Яков Русанов.
Новеньких разместили в разных бараках. Вместе е Яковом в барак попали те, которые вели его под руки,— Володя Капусто, веселый, добродушный тракторист из-под Харькова, и угрюмый, неразговорчивый сибиряк Данилов, которого попросту звали Данила. В бараке было душно, люди, не раздеваясь, лежали на голых трехъярусных нарах. Новичков окружили, забросали вопросами. Володя Капусто, наиболее разговорчивый, не успевал всем отвечать. Потом махнул рукой и, присев на нары к лежавшему Якову, заключил:
— Чего долго бачить? Смотрите — чуть душу не выколотили у хлопца.
— За побег?
— За все, — чуть слышно ответил Яков и закрыл глаза.
Кто-то крепко выругался, кто-то тяжело вздохнул, кто-то на верхних нарах простонал.
— Ничего, хлопцы, Паулюс уже со всеми потрохами сдался, дойдет очередь я до бесноватого фюрера, и Володя Капусто рассказал о событиях под Сталинградом.
Яков думал, что не выживет, но прошло полмесяца, и он почувствовал себя лучше. Кормили, как и в других лагерях, скверно: двести граммов сырого, с примесью древесных опилок хлеба и литр жидких помоев, заправленных картофельными очистками, — таково было меню на весь день. Но молодой организм не сдавался. Неунывающий Володя Капусто частенько говорил: — «Нехай, хлопцы, еще жить будем., да как еще будем жить!»
После разгрома немцев под Сталинградом майор Крауз распорядился усилить охрану. У входа поставили два пулемета. В одну сеть проводов, идущих вдоль забора, включили электрический ток. Жителям окрестных деревень, приносившим передачи пленным, запретили подходить к лагерю.
Вскоре произошло событие, потрясшее весь лагерь-Пленных выводили на работу в шесть часов утра. Вместе с другими на заготовку дров погнали и Якова. Только успели отойти от лагеря, поднялись крики, стрельба. Раздалась команда «Ложись». Не понимая, в чем дело, все бухнулись в снег.
Оказалось, в тот момент, когда они вышли из лагеря, Володя Капусто задержался, будто подвязывая ботинок, и вдруг он неожиданно бросился в противоположную сторону, к деревне. С вышки открыли стрельбу, спустили сторожевых собак.
Через полчаса пленных выстроили на плацу. Володя стоял перед пленными без шапки, в изодранной одежде. Он был до неузнаваемости бледен, курчавые черные волосы свисали на лоб, он не мог их поправить — руки были связаны. Он напряженно смотрел на своих товарищей, будто искал кого-то, и увидев Якова, кивнул головой, негромко сказал: «Убегу». Низенький, толстый майор, тот самый майор Крауз, который любил рассказывать о своей добродушной фрау Гретхен и двух красавицах-дочерях на выданья, шагнул к пленному, широко расставил ноги и, неестественно вытянув голову с нахлобученным картузом, процедил сквозь редкие зубы так, что все слышализ
— Рас-стре-е-ляйт!
— Все равно убегу...
Крауз вздернул плечиками, побагровел. К пленному подскочил какой-то рыжий верзила с перекошенным лицом и ударил его резиновой палкой по голове. Володя
пошатнулся, но не упал. Якову показалось, что он сказал те же три слова: «Все равно убегу».
— Убежишь, сволочь?—опросил Крауз.
— Ты сам сволочь!
Крауз выдернул пистолет и, почти не прицеливаясь, в упор выстрелил в пленного. И словно боясь, что пленный снова поднимется на ноги и в самом деле убежит, он брезгливо дотронулся до него тупоносым сапогом и на глазах застывших от ужаса людей разрядил всю обойму в лежавшего на земле Володю Капусто. Потом победоносно обвел глазами пленных и холодно, с вызовом, сказал:
— С каждым так же будет...
Так рядом с Яковом на нарах освободилось место. Но на другой же день прибыл новый сосед — Ефрем Седых. Это был пожилой, сутулый человек с красными воспаленными глазами. Первым его вопросом было:
— Шибко бьют?
— Жаловаться не станешь.
— Так и у нас было: лупцевали, что надо. Только самому подноровляться надо. Тело не расслабляй, ребя. Когда бьют, ты руки сожми в кулаки и к груди прижимай — так печенкам легче. Главное, чтоб печенки не отбили. — Он достал клочок мятой газеты, пошарил в карманах и, видимо, не найдя ничего, виновато спросил:— На цигарку нет ли у кого, ребя?
— Меняю на пайку! — послышалось с верхних нар.
— Давай, — и Ефрем торопливо стал рыться в своих лохмотьях.
Яков приподнялся, схватил его за руку:
— Не смей! Не смей пайку!
— Преследуют, что ли?
— Дурак... умрешь без хлеба-то... — Яков протянул соседу тряпицу.
— Не умру, сынок... табак будет — не умру... — Ефрем развязал тряпицу, взял дрожащими руками щепоть табаку, бережно свернул цигарку и, затянувшись, подсел к Якову. — Ежли, говорю, есть табак — не умру. По пять суток без пайки обходился.
Ефрем быстро затягивался, жадно глотая дым. Накурившись, он притушил цигарку, а окурок аккуратно завернул в бумажку и спрятал в карман. Потом снова поучающе заговорил:
— И солома помогает от битья. В том-то лагере мы как делали. Обернем себя соломой, а поверх шинель. Подпояшемся — тепло. В случае и лупцевать будут — не так прохватывает: вроде здорово молотят, а получается как по матращу. И кричать надо, ребя... от криков тоже боль сменьшается...
Яков слушал новенького соседа, а сам думал о Володе Капусто. «Какая тут к черту солома... Да разве это выход из положения? Прав был Володя: надо бежать. Пусть будет неудача, все равно надо бежать...» Яков выругался и повернулся к стене. Слова соседа раздражали его.
Ночью Яков почти не спал. В бараке было много больных, одни тяжело стонали, другие в бреду вскакивали с нар и звали о помощи. Новенький что-то бормотал бессвязное. Казалось, он все еще говорил о том, как обернуться соломой и уберечь себя от битья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110