А мне скучно, так скучно без тебя.
Виктор Ильич брал Катеньку за руки и, присев на корточки, уговаривал:
— А ты не скучай.
— А вот и буду скучать, буду...
- Ты же не одна, у тебя Аринка есть.
— И с Аринкой буду скучать. И с бабушкой. Только с тобой не буду.
Она наклоняла голову с светлыми, подрезанными под чёлку волосами и настаивала:
— Ты обещай нам прийти раньше, когда я не сплю. Хорошо? Обещаешь, папочка?
Виктор Ильич обещал по возможности прийти пораньше, но и на следующий раз он возвращался, когда Катенька уже спала.
И теперь особенно он почувствовал, как трудно жить вдовому. Хорошо, что еще дома была теща — на старушку легло все хозяйство: и огород (без него сейчас, в войну, никак нельзя), и Катенька (соседи было советовали передать девочку снова в детский дом, но Катенька уже привыкла к Ермаковым), и заготовка продуктов — обо всем должна побеспокоиться Ольга Максимовна. А ведь ей уже шестьдесят пять лет! Ермаков это прекрасно понимал и старался облегчить хлопоты тещи по дому. Но наколоть дров, принести воды, иногда сходить в магазин — разве же это помощь!
Соседи уже намекали Ермакову о женитьбе, а словоохотливая жена Шагилина как-то даже похвалила знакомую учительницу: «И умна, и скромна, и хозяйственна», но он пропустил ее слова мимо ушей. «Разве я смогу найти лучше моей Наденьки? Прожить с ней двадцать лет, и как прожить!»
Однажды утром, стоя у окна, Ермаков увидел идущую по тротуару Вассу Дударь — редактора районной газеты. Катенька, ткнув пальцем в стекло, опросила:
— А это чья мама?.. Почему не «чья»?
— У нее нет детей, — ответил Ермаков, провожая глазами женщину в малиновом берете.
Васса Дударь была примечательной фигурой. Говорят, она выходила замуж, но разошлась с мужем и сейчас жила одна в большой коммунальной квартире по всем правилам холостяцкой жизни — завтракала, обедала и ужинала в общественной столовой, и домой заявлялась только на ночлег. В ней странно уживались два характера: она могла ни за что обидеть человека, наговорить ему всяких неприятностей, а через некоторое время неожиданно расхвалить его. Случалось, утром она вызывала к себе литературного сотрудника — седоволосого старика,
эвакуированного из Москвы, и просила его написать передовую. Когда статья была готова, она брала ее в руки, бегло просматривала и заключала: «Не пойдет! Переделать!» — и отдавала на переделку секретарю редакции. Секретарь убеждался, что статья хороша — больше ничего не прибавишь, не убавишь, но, зная характер сво-его редактора, перепечатывал передовую без всяких изменений и приносил обратно. «Вот теперь другой коленкор», — прочитав, говорила она и подписывала в набор. Автор статьи пробовал возмущаться, но Васса упорствовала: «Не спорьте, пожалуйста, у вас в статье, дорогой мой, не хватало «изюминки». А вечером Васса приносила своему сотруднику талон на получение молока и справля лась, подвезены ли дрова к его квартире. Такое отношение всегда смущало седоволосого москвича, и он называл свою начальницу «предерзкой, премилой дамой».
Но тем не менее, Вассу многие уважали, хотя кое-кто а побаивался за прямоту и острые статьи в газете. Она же никого не боялась, кроме Ермакова. Она боялась его я уважала и, чего никто не знал, даже любила.
Когда у Ермакова умерла жена, Васса Дударь частенько стала наведываться в райком: то принесет новый план, то какую-нибудь спорную статью. Ермаков, ничего не подозревая, внимательно выслушивал ее, советовал, как лучше оживить газету, на что обратить внимание. Однажды, занятый другими делами, он сказал ей:
— Смелее сами выдвигайте вопросы. Не оглядывайтесь на секретаря райкома.
Васса Дударь удивилась и выпалила:
— Бесчувственный вы человек, Виктор Ильич!
— Как бесчувственный?
— А вот так...
Тряхнув каштановыми, подстриженными в скобку волосами, она надела на голову малиновый, напоминавший тарелку, берет и встала. Ермаков видел как лицо Вассы зарделось.и маленькие оспинки на нем стали приметнее. Она протянула руку Ермакову и тихо, с какой-то душевной болью, сказала:
— Бесчувственные вы, мужчины, — и вышла.
Припомнив этот случай, Виктор Ильич почему-то подумал, что с такой женщиной, должно быть, нелегко ужиться. И он невольно вспомнил Елену. После вечера, проведенного у Русановых, Виктор Ильич все чаще и
чаще думал о ней. Когда собиралось какое-нибудь совещание председателей колхозов, он среди других искал ее и, если не находил, хмурился, словно ему чего-то недоставало; когда же она появлялась, его охватывало теплое, волнующее чувство. Он сразу оживлялся, ему было приятно быть вместе с ней, сидеть в одной комнате, видеть ее лицо, ловить улыбку, словом, все, что относилось к этой женщине, сейчас стало для него по-особому дорого и значимо.
Подобно тому, как весной пробивается сквозь засохшую корку земли первая травка, так настойчиво пробивалось в душе Ермакова новое чувство. Как он ни старался заглушить его, подавить в себе, оно укреплялось все сильнее и сильнее.
Уже осыпалась с деревьев листва и березнячок заметно поредел, будто кто-то недавно прошелся с топором и прорядил его. И теперь по низу, меж-ду оголенных, стыдливо жавшихся друг к дружке белоствольных деревьев, как в пустом дому, свободно разгуливал ветер, ворошил рыжую листву, на полянах и прогалинах заметал в кучи и, подняв, забрасывал большими охапками лесные впадины, овраги.
Ермаков выехал на Гребешок и остановился. Пора бы возвращаться домой, а его опять потянуло в Огонь-ково.
У Русановых Виктор Ильич засиделся. Елена угощала его чаем со смородиновым вареньем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110