Даже и сейчас там, в пустыне, существуют заводы, и тонны руды из товарных вагонов выгружают в огромную пасть, и завод начинает работать, работать сутками, как игрок, превращая гору земли в чашу, несущую гибель, и вполне возможно, в эту минуту солдаты заходят в траншеи в нескольких милях от загруженной башни и будут, пригнувшись, сидеть там в свете зари, а офицеры станут объяснять задание, пользуясь лексикой газетных статей, ибо это лексика недотеп, а недотепы с помощью слов скрывают правду мира.
Так пусть он грохнет, подумал Фэй, пусть грохнет взрыв а за ним другой и третий, пока бог солнца не сожжет землю Пусть он грохнет, думал Фэй, глядя на восток, в сторону Мекки, где тикали бомбы, пока он стоял на крошечном холмике пытаясь увидеть, что происходит в пустыне за сотню за две сотни, за три сотни миль от него. Пусть он грохнет, молил Фэй, как человек молит о дожде, – пусть грохнет и смоет гниль и смрад, и вонь, пусть грохнет для всех по всей земле, чтобы мир стал чистым в белом свете мертвой зари.

Часть четвертая
Глава 14
Айтел не заснул после телефонного звонка Мэриона Фэя. Илена заворочалась и спросила, кто звонил, и когда Айтел ответил так, как предусмотрительно подсказал ему Фэй – что это был всего-навсего совет насчет лошади, – Илена сонно пробормотала:
– Ну и наглецы. Господи, звонить в такой час… – И снова заснула.
Ей часто случалось говорить во сне, и он знал, что утром она уже ничего не будет помнить. Таким образом не страх, что Илена. может узнать про Бобби, не давал Айтелу теперь заснуть. Однако чем больше он об этом думал, тем больше убеждался, что Бобби наверняка была у Мэриона, когда тот с ним разговаривал. Айтел знал Фэя: в противном случае Фэй никогда бы не позвонил, и Айтелу стало неприятно при мысли, что Бобби могла услышать, как он прохрипел: «О Господи, да никогда». Через день-другой он мог бы заглянуть к девушке и уж нашелся бы как сказать ей, что больше они встречаться не будут. Он мог бы даже оставить ей подарок – на этот раз не пятьсот долларов, а какую-то вещь.
И тут Айтел решил, что, должно быть, рехнулся. После того как вот уже несколько месяцев он старался не забывать, что больше не богат, он счел возможным, повинуясь нелепому, сентиментальному и нездоровому импульсу, выбросить пятьсот долларов, и под влиянием этой мысли Айтел понял, что, сколько бы ни лежал в постели, грядущий день уже испорчен для работы. Прижавшись к Илене, стараясь найти успокоение от тепла ее тела, он, словно заядлый пьяница, выходящий из похмелья, пытался восстановить в памяти события последних полутора месяцев.
Неужели он совсем недавно начал работать над сценарием? По своему душевному состоянию он походил на игрока, который ставит все, что имеет, на одну карту и так отчаянно хочет выиграть, что начинает верить, будто чем дольше ему не везет, тем больше наконец он выиграет. Однако сейчас, вспоминая об этой своей уверенности, Айтел подумал, что не так уж ему и везло. В конечном счете виноват был он сам, в конечном счете всегда бываешь виноват сам – во всяком случае, по нормам Айтела, но все равно дела могли бы сложиться немного лучше. Полтора месяца назад, накануне того дня, когда он готов был сесть за сценарий, внешний мир вовсе не обязательно должен был постучать в его дверь, к нему не обязательно должен был неожиданно кто-то прийти.
Однако внешний мир ворвался к нему. Ворвался в виде человека по имени Нелсон Невинс, который несколько лет работал у Айтела ассистентом, а теперь стал режиссером с именем. Айтел ни во что не ставил работу Невинса: это был недобросовестный трюкач, чья работа лишь претендовала называться искусством, – короче, страдала теми же недостатками, какие Айтел находил во многих своих работах. Наибольшее раздражение вызвало у него то, что Невинс пришел похвастаться.
Айтел и Илена потратили на него целый час. Невинс год провел в Европе, снял там картину – свою лучшую картину, заверил он Айтела.
– Теппис плакал, когда смотрел ее, – сказал Невинс. – Можешь такому поверить? Я глазам своим не верил.
– Я никогда не верил, если Теппис плакал на моих картинах, – растягивая слова, произнес Айтел, – и был прав. Теперь он называет мои картины развращающими.
– О, я знаю, – сказал Невинс. – Он всегда плачет. Но я-то имел в виду, что он по-настоящему плакал. Тут не обманешься. – Перед Айтелом сидел толстяк в сером фланелевом костюме и вязаном галстуке. От него пахло дорогой туалетной водой, и руки у него были ухоженные. – Надо было тебе побывать в Европе, Чарли. Какое место! Неделя перед коронацией была потрясающая.
– Ого, там была коронация? – спросила Илена.
Айтел готов был ее придушить.
– Ты знаешь, принцесса просто помешана на кинозвездах, – продолжал Невинс, и Айтелу ничего не оставалось, как слушать его. Невинс был тут, Невинс был там, он переспал со знаменитой итальянской актрисой.
– Ну и как она? – с улыбкой спросил Айтел.
– Без малейшей фальши. Красивая, умная, с огоньком. Одна из самых остроумных женщин, каких я знал. А в постели – Бог ты мой! – никакого притворства.
– По-моему, то, как мужчины говорят про женщин, просто ужасно, – вставила Илена, и Айтел еле удержался, чтобы не сказать: «Не считай, что ты обязана встревать в каждый разговор».
Минуты текли за минутами, а Невинс все продолжал говорить. Он прожил замечательные двенадцать месяцев. И признавался, что это был лучший период в его жизни. Он познакомился со столькими людьми, столько фантастического испытал: однажды вечером напился с высокородным стариком из палаты лордов, неделю провел с высокопоставленным американским государственным деятелем, который хотел услышать мнение Невинса по поводу того, как он произносит речи, – словом, это был год, полный развлечений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136