Правда, в Мексике, когда я страдал от депрессии из-за больной печени, травка как-то по-новому осветила для меня время, которое, казалось мне, я досконально знал, и потому в Нью-Йорке я снова порой принимался курить ее.
Затем «Олений заповедник» начал, точно нищий, стучаться в двери одного издательства за другим, а тут еще Стэнли Райнхарт дал понять, что постарается не заплатить мне аванса. До той поры я сочувствовал ему, считал, что нужно обладать немалой смелостью, чтобы отказаться от книги, как это сделал он. Такая моральная позиция может дорого обойтись, она стала опустошительной для меня, но, так или иначе, это была моральная позиция. Когда же оказалось, что Райнхарт не желает свою высокую мораль совмещать с расходами, мне это показалось отвратительным. Прошло много месяцев, и потребовалось прибегнуть к услугам адвоката, чтобы взыскать с него деньги, но задолго до этого ситуация переросла в нечто реальное, врезавшееся в мой чугунный мозг. В глубине души я понял, что долгие годы был комическим персонажем, какого сам мог бы создать в одной из моих книг, радикалом с наивностью, свойственной представителям девятнадцатого века. Этот персонаж верил, что люди, с которыми он имел дело, были: 1) джентльменами, 2) любящими его и 3) уважавшими его идеи, даже когда они были не согласны с ним. А теперь я постигал, что меня вовсе не так уж сильно обожают, что мои идеи многим представляются мерзкими и что моя прекрасная Америка, которую я так старательно критиковал, такая и есть, она именно так поступает и совершает омерзительные поступки, влияющие на судьбы людей, куда более многочисленных, чем те, что я изображал в своих книгах. Если годы после войны не отмечены в истории нашей страны мужеством или благородством, как я, безусловно, считал и считаю, почему же меня так удивило то, что издатели не отличаются прежней добротой и что времена Максуэлла Перкинса прошли, действительно прошли, – их нет, как нет Греты Гарбо и Скотта Фицджеральда. Мне могут сказать, что нелегко человеку, занимающемуся рекламой, признать это занятие бесчестным, как нелегко и работающему романисту понять, что теперь существуют лишь группировки, мода, популярность, снобы, наглецы и дураки, не говоря уж о десятке бюрократических организаций критиков; что чьему-то стародавнему представлению о себе как о крупном писателе, фигуре, выделяющейся на общем фоне, нет места. Прошло то время, когда люди хватали ваши романы независимо от того, что могут сказать другие. Теперь ваши потенциальные молодые читатели ждут приговора профессионалов.
Я начал читать хорошие американские романы в конце эпохи их создания – я помню людей, которые говорили, с каким волнением они отправлялись в книжные магазины в день выхода второго романа Томаса Вулфа, а в колледже, во время чая для преподавателей, я целый час слушал рассказ профессорской жены, которой посчастливилось знать Джона Дос Пассоса. Мое юношеское увлечение профессией писателя оказалось более долговечным, чем я мог предполагать. Я даже был таким простаком, что думал, будто люди, занимающиеся издательским бизнесом, по-прежнему больше всего заинтересованы в тех немногих писателях, которые считают за честь заниматься своим делом, и я серьезно относился к себе. Я считал себя одним из таких писателей.
В результате я получил пощечину, и заслуженно, так как не обращал внимания на очевидное. Я был немоден, и в этом все дело: издательские традиции прошлого не были применены к моему «Оленьему заповеднику». И, выражаясь языком чувств, что-то во мне сломалось, но я не знаю, разорвалось ли любящее сердце, или просто накатил приступ слабости. Я чувствовал себя тогда парией, психически неполноценным, и мне это нравилось, мне это нравилось куда больше, чем пытаться стать джентльменом. Захлестываемый эмоциями, я глубоко погрузился в убийственную марихуану, в смертоносный дым, и впервые в жизни узнал, что значит взбрыкнуть.
Итак, «Олений заповедник» осел в «Патнеме», у меня появились новые друзья в Гарлеме, и я пустился во все тяжкие, когда каждый вечер находишь новую девочку для увеселения, а дыхание прошлого приобретает новое звучание… Переваривая все это, я принялся вести дневник – дикий набор идей и наметки великих проектов; за восемь недель я написал сто тысяч слов, часто более двадцати страниц за день в стиле, который, так или иначе, был судорогой прошлого, с шаблонным набором терминов социологии и психологии, от чего сегодня, когда я просматриваю эти страницы, у меня начинают ныть зубы.
Дневник исчерпал себя к февралю, примерно к тому времени, когда должен был выйти в свет «Олений заповедник». К тому времени я решил изменить кое-что в романе – не в том плане, как предлагали юристы, просто немного скорректировать стиль. Это не порадовало «Патнем». Минтон утверждал, что интерес к книге пропадет, если текст не будет соответствовать гранкам издательства «Райнхарт», а Тед Парди, мой редактор, не раз говорил мне, что им нравится роман «таким, каков он есть». К тому же выпустить его собирались в июне, в начале лета.
Ну а я хотел просмотреть его. В конце концов, за это время я кое-чему научился. Я начал читать верстку и читал так, словно роман написал кто-то другой. Я уже не был тем, кто трудился над этим романом, и мог смотреть на него без злости или самодовольства, как и без желания найти себе оправдание. Теперь, прожив три года с этой книгой, я мог признать, что избрал неверный стиль, что он был неверен с самого начала, что я задушил жизнь в моем романе поэтической прозой, слишком привлекательной внешне, но формальной, фальшивой для моих персонажей, в особенности фальшивой для рассказчика, который вел повествование в моем романе и определял его характер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136