– Привет, – сказал я, – давно вы тут сидите?
И тут же понял, что дело будет худо, потому что я, как всегда, пришел усталый и хотя старался, чтобы голос звучал ровно, не сумел выдержать интонацию. Помню, я подумал, как по-разному сложился бы наш разговор, если бы они пришли говорить со мной не в дешевую меблированную комнату, а в современный дом, в котором я раньше жил, со встроенным баром и большим зеркалом во всю стену, в котором они видели свое отражение. Тот, что был похож на футболиста, держал в руке вырезку из газеты.
– Ваша фамилия О'Шонесси или Макшонесси? – спросил он, глядя на меня. У него была странная манера смотреть на человека. Он смотрел не в глаза, а на мою переносицу, и этому трюку надо было научиться, потому что я почувствовал себя еще хуже.
– Правильно первое.
– Морская пехота или авиация?
– Авиация.
Тот, что выглядел гвардейцем, продолжал с улыбкой смотреть на меня.
– Почему вы выставляете себя капитаном морской пехоты? – спросил футболист.
– Я никогда этого не делал.
– Вы что, хотите сказать, что эта статья врет?
– Ну, знаешь, Мак, – сказал я, – ни одна газета никогда не допускает ошибок.
Он что-то буркнул и передал вырезку гвардейцу. Гвардеец заговорил с акцентом южанина.
– Слушайте, почему вы пишете свою фамилию так странно, через «е»? – спросил он.
– Об этом надо спросить моего папашу.
– Он был каторжником, да?
– Мой отец выступал в разных качествах, – сказал я.
– Да, – сказал футболист, – он был каторжником.
Я сел на кровать, так как они занимали оба кресла, и стал медленно и старательно вскрывать пачку сигарет, и, по-моему, руки у меня при этом не тряслись. Но вот поднести огонь к сигарете было уже выше моих возможностей. Я понятия не имел, приехали ли они в Дезер-д'Ор на день и зашли ко мне, чтобы провести часок, или все это было какой-то большой ошибкой.
– Прежде чем мы пойдем дальше, – сказал я, – вы не могли бы показать мне ваши документы?
Мы посидели так с минуту, а потом футболист достал из нагрудного кармана бумажник и протянул мне внушительно выглядевшую карточку с печатью Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности и словами «следователь по особым делам», напечатанными жирным шрифтом под фотографией с паспорта. Фамилия его была Грин, Харви Грин.
– Ну, так что вы хотите? – спросил я.
– Выяснить кое-что о двух-трех людях, включая вас самого.
– И что же вы хотите выяснить?
– Вопросы задаем мы. На случай, если вам неизвестно, у вас могут быть небольшие неприятности.
– Не вижу никаких неприятностей, – сказал я.
– Скажи-ка мне, парень, Пулу Майерс – красная? – спросил гвардеец.
Я рассмеялся.
– Знаете, я никогда не знал ни одного красного. Я просто никогда не бывал в этих кругах.
– Но ведь ты же знаешь Чарли Айтела, верно, приятель?
– Да, знаю.
– А Айтел якшался тут с людьми, политически сомнительными.
Мне немного полегчало.
– Ну так он, наверно, сообщил вам их имена.
– Конечно, – сказал Грин.
– А ну расскажите мне про Пулу, приятель, – потребовал гвардеец.
– Мы никогда не говорили о политике.
– О чем же вы говорили? – спросил Грин.
– О личном.
– У вас были личные интимные отношения?
– Разве вам не известен ответ?
– Мы ждем его от тебя.
– Я любил Лулу, – сказал я.
Рот Грина скривился в презрительной гримасе.
– Ты хочешь сказать, что состоял в грязных и противозаконных отношениях с ней.
– Я так не считаю, – сказал я.
– Значит, ты так не считаешь, – сказал Грин. – Потому что если бы считал, то такой ирландский парень не общался бы с этими извращенцами.
Тут я очень испугался. Единственное, что соответствовало фамилии Грина, это его глаза – они были варено-зеленого цвета. На память мне пришел полицейский с такими же варено-зелеными глазами, который пришел к нам в приют, потому что несколько приютских мальчиков устраивали набеги на кондитерские магазины. Он допрашивал меня целых полчаса и наконец довел до слез, заставив признаться, что я развлекаюсь сам с собой. И меня охватила тревога – это самое подходящее слово, – что то же произойдет со мной и сейчас.
Но лишь немногие полицейские умеют все время держаться как команда, и гвардеец на какое-то время избавил меня от Гоина. Я подозреваю, что они с Грином немного надоели друг другу. Так или иначе, гвардейца интересовали другие вещи в большей мере, чем состояние моей души.
– Тебе повезло, приятель, подцепить кинозвезду, – сказал он с юмором превосходства, но в голосе его чувствовалось также и то, что он скорее всего зарабатывает сто двадцать долларов в неделю и в пригороде его ждут жена и дети. – Тебе, должно быть, доставляло удовольствие получать большие счета за право лечь в постельку.
Тут я почувствовал, что передо мной открывается некий выход из положения. И, к собственному удивлению, улыбнулся и сказал:
– У вас хороший инстинкт по выуживанию подробностей личной жизни.
– Я знаю достаточно, чтобы понимать, что ты считаешь себя лихим малым, – сказал гвардеец.
– Я не бахвалюсь.
– Ну и не бахвалься. Всем известно, что кинозвезды – ледышки, – сказал гвардеец. Он пригнулся в кресле и явно начинал злиться. А Грин сидел и печально покачивал головой. – Ты не согласен, что они ледышки? – повторил гвардеец.
– Это зависит от мужчины, – осторожно произнес я.
– Да, – сказал гвардеец, – это твоя теория. – Он раскраснелся. – Ну так расскажи нам, раскаленная кочерга, расскажи про Лулу. – Но не успел я еще подумать, что бы им подбросить, как гвардеец снова заговорил. – Я слышал, – начал он, – что Лулу… – И говорил целых две минуты. Нельзя сказать, чтобы он обладал богатым воображением, но, во всяком случае, у него было определенное мнение по этому вопросу, а потому он молол и молол языком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136