То ли ягод на лозах осталось мало, то ли немцы поторопились к своей судьбе
, только почти в тот же миг, когда дед повалил Сеньку на землю, немцы вошли н
а освещенную прямым солнцем полянку и оторопело уставились на невидящу
ю тетку Любу, на умирающего красноармейца у ее колен. В горстях у них были
красные ягоды.
Глаза стариковы налились лютой чернью, натянулась и залоснилась на скул
ах дряблая кожа, в горле заклокотало, захрипело, потом ухнуло. Топор засия
л, прочертив дугу, и упал немец, тот, что поменьше ростом, выронил выхвачен
ный уже пистолет. И уже на земле, уже по ту сторону жизни он закричал в тоск
ливой страшной истоме. Дед оцепенело стоял над ним, словно ждал, когда уйд
ет этот крик, а немец кричал, и крик его становился все тоньше, все выше. Вдр
уг на самой высокой ноте, уже невозможной, этот крик подхватила тетка Люб
а.
Сенька увидел Ц оба глаза его как бы соединились в один, видящий все вокр
уг так резко, что всякий цвет от такой резкости как бы усилился во много кр
ат: белый стал снежным, красный Ц почти черным, Ц тетка Люба пятилась от
Михаила на коленях, почти касалась земли головой, ее волосы цеплялись за
траву, за склоненные лозы; высокий немец с пистолетом в руке смотрел на ст
арика, и лицо его было лиловым, и черные губы кривились; а у старика только
снежная борода да под снежными волосами пугающий глаз. Сенька видел, что
сзади и что под ним: под ним Ц пистолет, оброненный немцем зарубленным, к
нему течет черная парная жижа.
Высокий немец вышиб ногой топор из опущенной дедовой руки, размахнулся,
чтобы его ударить, и тут Сенька выстрелил. Немец плавно, на подогнувшихся
сразу ногах подшагнул к нему, в глазах удивление, боль и досада, что не при
нял во внимание скрюченного на земле мальчишку. А вот оно…
Сначала Сенька видел немца всего, видел, что за его спиной, что с боков, даж
е отметил про себя, как все это стало вдруг блекнуть и пропадать. Подгибаю
щиеся немцевы ноги пропали, и пропала голова, остались лишь грудь с дырко
й на черном кителе. «Смотри-ка, Ц подумал Сенька, Ц немцы-то умирают так
же…» Испугавшись, что, может быть, рано подумал об этом, а может, чтобы оста
новить падающую на него немцеву грудь, Сенька нажал на спуск еще раз, и еще
, и еще. И пистолет бился у него в руках, и сотрясал его всего, и болели плечи.
Черная грудь с галунами валилась на него и рухнула, сминая его и обдирая к
ожу, и дышать стало нечем.
Старик Савельев свалил немца с Сеньки.
Сенька долго тряс головой, все глотал воздух, и не выдыхал его, и уже не мог
больше глотать.
Старик поставил Сеньку на ноги. Встряхнул.
Ц Ступай, Ц сказал. Ц Уведи ребятишек.
И вот тут тетка Люба вскрикнула во второй раз негромко, как кашлянула, под
ползла к Михаилу и, застонав, повалилась ему на грудь.

Старик Савельев и Сенька закатили мотоцикл в сарай. Ночью старик взял тр
ех женщин, они погрузили на мотоцикл убитых немцев, сверху положили умер
шего красноармейца, впряглись в веревочные лямки и покатили мотоцикл по
дороге. Сенька пошел с ними. Они его не прогнали Ц молчали.
В лесу, километрах в трех от деревни, старик положил мертвых так, будто они
сражались втроем. Топор бросил возле порубанного немца, пистолет вложил
в красноармейцеву руку, другого немца оставил возле мотоцикла с пистоле
том в руке.
Когда шли назад, что-то ухало в чаще, чьи-то глаза светились из папоротник
а, в болоте ворочался, вздыхал Свист. А на озере, в лунной осыпи, в бледных ис
крах, хохотала-стонала русалка.

ОСЕННИЕ ПЕРЕЛЕТЫ

Бабка Вера затосковала. Закрывши глаза, тоскует, откроет глаза Ц тоскуе
т еще сильнее.
Осень Ц ненаглядная красота, а некому любоваться. Сбродили хмельные сок
и, а некому пить. Не для свадеб осень нарядилась Ц чтобы спрятать до снега
черные ожоги и пепел, чтобы прикрыть яркой рухлядью неубранные по лесам
и оврагам трупы.
В синем небе журавли летят. Ребятишки машут им на прощанье:
Ц Журы, журы, возвращайтесь домой!
Бабка знает: летят журавлями над родной землей души солдат погибших, пот
ому так печалятся люди, потому журавлиная песня так сосет сердце.
Шепчет бабка:
Ц Журы, журы, дети мои…
Может, от журавлей, может от осенней страдающей красоты почувствовала ба
бка Вера в своей груди ледышку. Царапает острая ледышка, мешает бабке дыш
ать, мешает лить слезы, мешает глотать скудный хлеб.
Думает бабка: «Пора и мне собираться».
На воздвиженье надела она чистую рубаху, постелила новые простыни, сбере
женные для этого случая. И легла.
В деревне Малявино человек живет долго и отходит спокойно. Идет старый ч
еловек по дороге, сядет, свесит ноги в канаву да так и помрет с открытыми г
лазами.
Смотрит бабка в темные потолочные плахи, как в темную воду. Внизу мытый по
л белый. Мнится ей, что лежит она на плоту. Медленно плот плывет, волны под н
им целуются, не пускают плыть быстрее. Бабка догадалась: бог дает ей время
, чтобы людям простить грехи и покаяться самой. Людям она простила грехи б
ыстро, своих не упомнит Ц то ли жизнь у нее была длинная, то ли память стал
а короткой. Муж у бабки был, были у него усики под носом, а на голове картуз с
ясным козырьком. Только и помнит бабка усики да картуз, глаз не помнит, ру
к не помнит Ц в японскую войну муж погиб. Был у бабки сын ясноглазый, широ
кокостный Ц погиб в Сербии Черногорской. Был внук краснощекий, нетерпел
ивый Ц в одна тысяча девятьсот двадцатом сбросило внука шрапнелью в сол
еную крымскую воду.
Бабки Верины слезы текут по вискам прямо в уши, дальше Ц в сивые волосы и
на подушку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44