Раскопав пальцами землю с угла, тяжело застонав, он приподнял плиту
Ц ящик с винтовкой лежал потемневший, но целый, изъязвленный ходами чер
вей и личинок.
Немцы расстреляли засекинского старого фельдшера, обвинив его в том, что
он якобы отравил питьевую воду Ц колодец у перекрестка в самом центре с
ела, хотя сами, еще наступая, набросали туда черт знает что. Расстреляли фе
льдшера у колодца, на виду у жителей, специально согнанных к перекрестку.

Ночью Кузьма похоронил старика фельдшера возле церкви и долго сидел, оза
ряясь в темноте воспоминаниями, и в этих воспоминаниях мельницы-ветрянк
и отступили как бы на дальний план, как бы для дополнительной красоты к кр
асоте главной. Фельдшер-старик явился перед Кузьмой частью этой теплой
земли. В одноосной бричке-таратайке ехал он из глубин Кузьмовой неровно
й памяти облегчать людские страдания, исцелять, принимать в этот мир нов
орожденных и провожать отживших свое в мир иной. Явился ему покойный фел
ьдшер как леса, как озера, как травы, как злаки, как бугор возле Малявина, на
котором стоят испокон каменные кресты, как легкое небо, на которое дунь, к
ажется, и оно улетит голубым дымом. Но не сдуть неба, не стронуть под ногам
и землю. В Кузьмовой голове заполыхали зарницы, буйным клевером зацвела
беспокойная мятущаяся тоска, застонало разгоряченное тело: кто же ты ест
ь, Кузьма, русский человек?
С этой ночи немцы часто слышали странный звук, будто сразу со всех сторон,
будто мокрым пастушьим кнутом в самом центре неба. Узнали они и значение
этого звука, но найти стрелка не могли.
Истребитель чесанул из пулеметов и, накренясь, вошел в протяжную дугу, чт
обы снова возникнуть мечом над дорогой. Летчик глядел на сиреневый лес п
од крылом, на озябшие, белые, как под расстрелом, березы. Ему показалось, чт
о на поляне, едва зеленеющей и поблескивающей непросохшими лужами, столп
ились немцы. На развороте самолет стал в удобное для стрельбы положение.
Но немцы не бросились врассыпную, не попадали на землю, ища у нее защиты,
Ц они поднялись в воздух на широких крыльях, навстречу пулям.
Ц Тьфу ты, черт, журавли.
Летчик плюнул себе на колено. Десять дней он спал по три часа в сутки. Он ст
ал черным, скуластым и злым. В голову ему пришли два нелепых и неуместных с
лова Ц «журавли и березы», словно он собирался писать стихи. А какие же, к
черту, стихи, если даже его письма к девушке, что ждала его в городе Сыктыв
каре, состояли из четырех слов: «Жив. Отвоюем Ц прилечу. Жди». Иногда он до
бавлял еще одно слово: «Целую», но не в каждом письме добавлял это слово Ц
боялся, что ей надоест целоваться с письмом, захочется живых поцелуев.
«Журавли и березы. Журавли и березы, черт побери», Ц повторял он слова, сн
ова вывел самолет на дорогу и теперь летел навстречу серой волне отступл
ения, рассекая и разбрызгивая ее пулеметами. И все говорил про себя: «Жура
вли и березы». Даже не говорил, а, скорее, кричал, заглушая этими словами ус
талость.
Он не услышал свиста снарядов Ц он почувствовал пушку сердцем, а потом и
разглядел ее, пушчонку с раскоряченными пневматическими колесами. Груз
овик-тягач уходил от нее в сторону. Вокруг суетилась прислуга. Летчик пре
дставил себе пушкаря-наводчика, который ловит его в перекрестье прицела
и в быстрой своей голове высчитывает опережение. Представил он и сидень
е, на котором, как влитой, сидит наводчик, очень похожее на сиденье конной
косилки или конной жатки. Истребитель рванул свечой вверх, чтобы, переки
нувшись через спину, выйти на цель.

Володьке было хорошо видно с колокольни, как истребитель пошел свечой в
небо и, перевернувшись в вышине через спину, ринулся вниз. На носу у него з
аблестели острые огоньки. Пушка снизу часто и сухо стреляла, будто лаяла,
будто рвалась на цепи. И наводчика Володька видел отчетливо. Он как будто
прилип к пушке. Он быстро брал обойму, вставлял ее взамен пустой и снова пр
иникал к прицелу. Он остался один Ц расчет разбежался по сторонам. Немцы-
пехотинцы, попрятавшиеся от истребителя в кустах и в поле, повставали, по
вылезли. Они стояли вокруг свободно, как зрители.
Самолет шел вниз, как по нитке. Огоньки на носу все сверкали. Вокруг пушки,
по раме и на колесах вскидывались искристые фонтаны. Наводчик на пушке в
се плотнее к ней прижимался. Вот он привстал Ц так кавалерист встает в ст
ременах в минуту высокого боя и, круто обхватив ногами коня, как бы летит н
ад ним.
Ц Дядя Кузьма, срежь его. Ну чего же ты Ц срежь!
Но Кузьма сидел и не двигался, только губы у него шевелились. И все, кто сто
ял вокруг пушки на порядочном расстоянии, тоже не двигались. А когда истр
ебитель с ревом и все еще посверкивая носовым оружием, врезался в зенитк
у, когда два бойца наконец обнялись, проломив сталь и дюралюминий, стволы
и крылья, когда над местом их поединка взлетел огненный обелиск, немцы-со
лдаты еще долго стояли.
Ц Стреляй, дядя Кузьма, Ц со слезами заорал Володька. Ц Ишь стоят, глаза
вытаращили. Наш летчик Ц герой.
Кузьма тоже стоял, и его дикий вытаращенный глаз горел необыкновенным ог
нем.
Ц Нам помолчать нужно… Ц сказал он.
Стрелять Кузьма начал, когда немцы, видевшие эту картину, ушли, когда само
лет и зенитка догорели, как забытый в лесу костер, а шедшие мимо и ведать н
е ведали, что здесь случилось. Кузьма долго стрелял в то же место возле лес
а, потом стал стрелять все реже и реже, выискивая офицеров среди грязных с
олдат, воспаленных, словно разъеденных чесоткой, несущих еще не остывшее
оружие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44