Последние дни арестованных не кормили. Шел он голодный, показывал докуме
нты, когда спрашивали патрули и солдаты. Какая-то женщина дала ему хлеба,
печалясь в общем, широком смысле. Она спросила, надолго ли наши ушли, как о
н думает?
Ц Не знаю, Ц ответил Кузьма. Ц Не думаю.
Но думал, и не понимал, и кручинился оттого, что армия отступает. Лишь на ка
кой-то миг пригрезилось ему чувство отмщения, но он тут же отмахнулся от э
той грезы, потому что мстить было некому.
Бургомистр, незнакомый ему мужик, после разговоров и выяснений предложи
л Кузьме работать на засекинской водяной мельнице старшим мельником, уб
еждая: мол, когда установится порядок и все придет в свою норму, он станет
по праву этой мельницы хозяином. От мельницы Кузьма отказался. Бургомист
р предложил ему пекарню и торговлю хлебом по специальным карточкам, кото
рые у немцев были заготовлены, говорят, еще до начала войны. На хлебную тор
говлю Кузьма согласился. Хлеб Ц всегда хлеб.
Он получил продукты, выписанные ему бургомистром, Ц конфеты-подушечки,
печенье и манку. Хлеба печеного не было. Он стал бы хлеб печь, стал бы его пр
одавать по карточкам, взял бы на себя ненависть и презрение очередей, лиш
ь бы не в Засекине, лишь бы не подумали, что он пришел за своим Ц своего у не
го там не было. Но судьба распорядилась иначе.
Проходя мимо станции, Кузьма услышал выстрелы за пакгаузом. Что его туда
потянуло? Трое полицаев в пиджаках, подпоясанных солдатскими ремнями с п
одсумками, расстреливали раненых-перераненых красноармейцев. Стрелял
и они неловко, злобно-жестоко, нервничая и потея, Ц так плохой лесоруб, кр
омсая и злясь, рубит дерево и так искалечит комель, что полкубометра уйде
т в щепу, а дерево все стоит, молчаливое и зеленое, а когда падать начнет, то
расколется вдоль и зависнет на высокой отщепине, изуродованным комлем к
верху. На такое дерево смотреть больно и страшно, и трудно свалить его на з
емлю, и опасно.
Ближе всех, как бы на два шага вперед, на земле лежал пожилой командир, впо
лзший спиной на кучу черного угля. Молокосос с винтовкой, запалясь, пуска
л в него пулю за пулей. Командир хрипел, на губах у него была красная пена, а
в глазах простое презрение. Кузьма подскочил к парню, не помня себя, дал ем
у в зубы.
Парень и двое других вскинулись на Кузьму, но тут послышался жесткий и вл
астный немецкий окрик. Только сейчас Кузьма разглядел, что в сторонке, во
зле пакгауза, стоят немцы. Высокий офицер в кожаном плаще, с повязкой на ру
каве подошел, отобрал у парня винтовку, отдал ее Кузьме.
Ц Быстрее. Нам уже надоело смотреть на это. Ц Он показал на парней.
Только тут Кузьма понял, в какое дело ввязался, и не знал, что сказать ране
ным, лежащим на земле. Некоторые из них пытались подняться на ноги, ползли
на четвереньках.
Ц Стреляй, батя, Ц сказал ближний к Кузьме раненый, стоявший со связанн
ыми руками. Ц Не томи. Не дай над нами куражиться.
Ц Вот он, божий суд надо мной… Но хоть вы меня не судите, солдаты…
Ц Стреляй, сволочь, стреляй! Ц закричал другой раненый, бледный и молод
ой, и разорвал на груди гимнастерку.
Кузьма зажмурился. Потом медленно посмотрел в небо, срезал пулей пролете
вшую над березой ворону, бросил винтовку и, пошатываясь, пошел прочь от па
кгауза. Немцы его догнали. Офицер в черном поднял за крыло подстреленную
ворону. Он думал о чем-то своем, посвистывая и шевеля аккуратной белесой б
ровью.
Ц Гут, хорошо. Дай документы.
Переоформили Кузьму с хлебной торговли на должность старшего полицая.

Три дня Кузьма пил. Ему не мешали. Три дня Кузьма повторял: «Это она меня су
дит, САМА… Россия…»
Разноцветная живая зелень, которая еще совсем недавно текла по лесам, ка
к живая кровь, остановилась в его зрении как краска, как сверкающий неест
ественный лик. Все вокруг стало в трещинах, мертвое и холодное. Поля не пол
я Ц ядовитые шлаки и окислы. Бугры как отвалы. Озеро уже не озеро Ц синий
камень. Мертвыми стали избы, будто их сплели пауки на камнях и в трещинах к
амней. Люди не люди Ц пустые одежды. Ветер с лугов бил не ветром Ц жаром с
горевшего дома.
Ц В первый раз меня суд судил Ц суд новой жизни. Во второй раз Ц немец по
миловал. А сейчас она меня судит Ц САМА… Она от меня ответа требует: кто ж
е ты есть, Кузьма Прохоров? Кто? Или ты свои обиды выше ЕЕ вознес?.. Ц бормот
ал Кузьма.
Год он прожил с темнотой в голове. Расстрелов и прочей казни всегда избег
ал, предоставлял это дело невесть откуда наползшим и невесть какой душой
живущим парням. Иногда они пытались вызвать его на откровенность и расх
люпывались перед ним в слезах, называя: «Наш батя. Отец родной». Кузьма отв
ечал: «Не отец я вам, и вы друг другу не братья. Все мы здесь Ц каждый сам по
себе. Под судом и следствием. И каждый пусть свое при себе держит».
Как-то, придя в Засекино за населением, чтобы на работу шли на починку дор
ог, Кузьма остановился у церкви, возле могил с порушенными крестами. Он хо
дил от креста к кресту. Фамилии, высеченные на камне, входили в его темную
голову и, словно расталкивая темноту, освобождали место для ясных воспом
инаний. Завертелись ветрянки, заскрипели, засвистели, запели Ц пошли га
рмошками по полям будить мертвых. Кузьма подошел к плите, под которой леж
ала вдовица, и, расчистив часть надписи, засыпанной прахом травы и листье
в, прочитал строчку: «Заклан от сотворения…» Слова эти не пробудили в нем
никаких мыслей, кроме одной, что, хоть и закланный от сотворения новой Рос
сии, он еще жив зачем-то, зачем-то крутятся в его душе крылья мельниц-ветря
нок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44