полки громоздятся одна на другую, как строки на странице; ряды полок составлены вместе, с узким проходом для читателя, словно страницы в книге. И вот он сам, частичка сознания, в центре информационной решетки, крохотный комочек восприятия, как жемчужина, концентрируется из текста. Пра-296 вы теоретики, права Вита. Ни одна из этих книг не создана индивидуальным сознанием; все как раз наоборот. Он, Нельсон Гумбольдт, есть дистиллят текстуальности, капелька росы, побочный продукт, пылинка… Палец приятно гудел. При таком взгляде на текст невозможно отличить один том от другого, тем более – решить, какой из них даст ему необходимый толчок, а значит – не важно, какой именно выбрать. Нельсон, учащенно дыша, поглядел вперед, поглядел назад и медленно облизнул палец. Ему показалось, что губы и язык ощутили жар. Еще раз оглянувшись, он потянулся к полке, предвкушая, как скрипнет мокрый палец на ламинированной бумаге…
– Профессор Гумбольдт, – сказал Марко Кралевич. – Я – воплощенный взгляд.
Нельсон отдернул руку; от неожиданности у него перехватило дыхание. Кралевич картинно стоял всего в нескольких ярдах. Сегодня он нарядился профессором девятнадцатого века: узкий жилет, короткий сюртук-визитка и брюки с высокой талией. Высокий крахмальный воротничок упирался в подбородок, роскошный шейный платок обнимал исцарапанные бритвой щеки, на животе блестела золотая часовая цепочка. На широком носу сидело пенсне, шелковая лента от него уходила в нагрудный карман.
Кралевич опирался на тросточку с серебряным набалдашником. Он снял пенсне (по бокам переносицы краснели две вмятины) и потряс ими перед Нельсоном.
– Я – Паноптикон Паноптикон («Всевидящее око») – одна из самых популярных концепций Фуко, введенная им в книге «Надзор и наказание», это концепция «паноптизма», или «все-поднадзорности». Саму идею Фуко позаимствовал у Джереми Бентама, предложившего в конце XVIII в. архитектурный проект тюрьмы «Паноптикон», где внутри расположенных по кругу камер находится центральная башня, откуда ведется постоянное наблюдение.
Дальнейшая речь Кралевича и Лотарингии строится на методах и терминологии постмодернизма, главным образом Деррида (следы, складки, различение и различие и т. д.). Исходя из этого, я позволила себе прибегнуть к приему подмодернистского перевода, заменив в речи Лотарингии цитату из Гарри Нильсона («Brother bought a coconut, he bought it for a dime») на цитату из русской колыбельной, а каламбур Кралевича – «You dе Man!» – на строчку из Ломоносова.

, – объявил Кралевич с сильным акцентом. – Я вижу вас – да, вас – со всех возможных углов. Lе Panopticon, c'est moi.
Он шагнул вперед, вдавливая тросточку в ковер. Нельсон переборол желание попятиться. Палец горел.
– Но! – По-прежнему сжимая пенсне, Кралевич поднял толстый указательный палец; рука его почти целиком ушла в крахмальный манжет. – Я не Паноптикон центра, смотрящий вовне. Нет, нет, нет!
Он шагнул вбок, и Нельсон повторил его движение, не желая уступать противнику ни малейшего преимущества.
– Я – Паноптикон периферии, Паноптикон маргинального, Паноптикон обочины. Я смотрю на имперский центр, чтобы пригвоздить его взглядом, чтобы исключить его.
Он выставил палец, продолжая двигаться по широкой дуге.
– Вы, Нельсон Гумбольдт, субъект моего взгляда. Я помещаю вас в центр моего маргинального зрения, с тем чтобы исключить вас, отдать вам проклятую долю. Вы, Нельсон Гумбольдт, вы – Другой, не я. Нет, нет, не я.
Нельсон отступил к полкам, чувствуя, как сдвигаются книги под его локтями и лопатками. Ему хотелось схватить Кралевича за руку или лучше за горло, вдавить пылающий палец в жирное мясо, поставить коротышку-серба на колени.
– Чем я могу служить, профессор? – хрипло спросил он.
Внезапно Кралевич прыгнул вперед, так что Нельсон, на цыпочках, вжался в книги.
– «Я»! – вскричал Кралевич. – «Я»? Что вы знаете о себе?! Можете ли вы увидеть себя целиком? Думаю, нет. Только я – я! – могу увидеть вас полностью, как под стеклом. Я вижу сигналы ваших нервов, биение вашей крови, шевеление ваших кишок!
Нельсон стиснул зубы. Еще дюйм, и он расплющит этого недомерка.
Кралевич качнулся на пятках.
– Что до моих кишок… – Он пожал плечами, надел пенсне и, вытащив из кармана шелковый платок, промокнул лоб. – Я – интеллектуальный говночист. Вы – неусвояемое. Вы подлежите экскреции.
Кралевич резко повернулся спиной к Нельсону, описав тросточкой дугу, раздвинул фалды и приподнял ногу, как будто собирается пукнуть. Нельсон попятился, обрушив полстеллажа книг. Кралевич снова развернулся и поднес физиономию к самому лицу Нельсона.
– ХА! – захохотал он, скаля зубы. – ХА!
Нельсона обдало запахом перца и чеснока. От боли в пальце его прошиб пот.
Кралевич нагнулся, тремя пальцами поднял книгу и повертел ее туда-сюда.
– Есть что-то во всех людях, – сказал он, покусывая губы, – что заставляет их ликовать при виде горящих книг.
– Какого рожна вам надо? – спросил Нельсон.
– Ставку! – Кралевич выпустил книгу, которая, упав на груду, соскользнула на ковер.
– Вы уже на ставке, – сказал Нельсон, сузив глаза.
– Для нее! – Кралевич выбросил вперед руку с тростью.
Нельсон вжался в стеллаж, новые книги посыпались на ковер. Палка прошла в дюйме от его лица. Он взглянул туда, куда указывала трость. Лотарингия Эльзас скромно стояла в проходе, похожая в люминесцентном свете на Венеру, встающую из вод. Она сжала руки перед грудью и поковыряла ковер носком черной туфли; затем потупилась и жеманно взглянула на Нельсона из-под густых бровей.
Кралевич уперся тростью Нельсону в грудь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138