и рыдает следующие семь.
– В конце он погибнет, – шепчет Куган посреди песни, – но и этих козлов уложит.
Нельсон осознает главным образом то, что комната кренится.
Из-за стола в сортир. Неровные скрипучие доски раскачиваются, как по бурному морю из Ларна в Странрар Ларн и Странрар – города на противоположных берегах Северного пролива, Ларн – в Ирландии, Странрар – в Англии.

. Воткнувшись носом в исписанную фломастером стену над толчком, Нельсон задумывается над Вопросом без Ответа. О чем же он хочет спросить Кугана?
– Зачем я здесь? – спрашивает он у склизкой, в подтеках засохших соплей, стены.
Садясь за стол, в нейлоновом хрусте, он спрашивает снова:
– Зачем я здесь?
Куган давится пивом; веер «Гинесса», подогретого до 36,6° Цельсия, разлетается вокруг. «Черт, – думает Нельсон, – неужели я сказал это вслух?»
– Толковый вопрос, черт побери. – Куган икает. – Умный ты малый. Небось у тебя на занятиях животики надорвешь.
– Но зачем я здесь? – повторяет Нельсон. Его парка блестит импортным пивом. – Не помню.
– Экзистенциальное сомнение, верно? – Куган утирает рот ладонью. – Хотите экзистенциального сомнения? Пожалуйста!
Он поднимает стакан и подается вперед.
– Мне надо было родиться елизаветинцем, Клинк. Даже если бы для этого надо было стать треклятым англичанином. Вот были поэты!… Бен Джонсон клал кирпичи, и воевал, и угодил в тюрягу. Кит Марло был шпион, бабник, и его зарезали в кабаке. В драке из-за счета! Вот – достойная поэта смерть!
Куган пьет и облизывает губы.
– А что грозит мне? – хрипит он. – В худшем случае я теряю мой говенный бессрочный контракт. Мы живем в малодушное время, Клинк. Мне должно быть стыдно.
Нельсон слышит тихое хрустальное «дзынь!», словно ложечкой задели бокал, но на столе только два пластмассовых стаканчика и такая же бутыль. «Вам должно быть стыдно, – думает Нельсон, и зажимает рукой рот. – Не сказал ли я это вслух?»
Куган стучит бутылью по столу.
– Молли! – орет он. – Молли Молли Молли!
Музыка давно смолкла, Тощий и Длинный Нос куда-то слиняли. Когда это произошло?… Официантка стоит в шаге от стола, раскинув руки.
– Кто здесь Молли? – спрашивает она.
«Хороший вопрос, – думает Нельсон. – Онапохожа не на ирландку, а скорее уж на испанку – черноволосая, черноглазая, смуглокожая. Стоит, покусывая губы и покачивая бедром, фартучек перехватывает милый стан, как набедренная повязка. Милый стан. – Нельсон зажимает рукой рот. – Не сказал ли я это вслух?»
– Это Клинк. Острый клинок, Клинк. – Куган хриплым театральным шепотом добавляет: – Только упаси тебя Бог спросить про его мать.
Официантка переводит безразличный взгляд на Нельсона.
– Ни гугу, – говорит она.
Молчание. Нельсон с Куганом переглядываются и прыскают со смеху. Нельсон смеется так, что пиво брызжет у него из носу.
– И что твой муж-иудей? – спрашивает Куган официантку.
Дзынь! Что-то всплывает из пивного моря в мозгу у Нельсона, что-то, имеющее отношение к иудеям. И тому, чего Куган должен стыдиться.
– Мне кажется, ребята, вам хватит, – говорит официантка.
– Еще нет. – Куган делает слабую попытку дотянуться до ее задницы. Официантка резво отпрыгивает, Куган еле успевает ухватиться за край стола.
– Господи! – Куган почти ничком падает на скамейку и одним глазом смотрит поверх стола. – Он что, наблюдает за нами, Клинк?
– Кто?
– Бармен, ты, изнуренный иезуит, – шепчет поэт. – Статный, дородный, как там его бишь.
Нельсон оборачивается. Куган снова шипит:
– Не так очевидно, черт тебя побери.
Поэтому Нельсон смотрит в потолок. Смотрит в свой стакан. Смотрит на часы. Смотрит на пустую эстраду. Потом, зевнув, взглядывает на бармена, который стоит, опершись на стойку. Здоровенный детина… наблюдает.
– Ну? – спрашивает Куган почти что из-под стола.
– Ага, – говорит Нельсон. – Он за нами наблюдает. Куган приподнимает голову и снова ныряет под стол.
– Черти лохматые, Клинк, это же Буян Бойлан! Он самый!
Поэт почти горизонтально выскакивает из-за стола. Локти и колени выпирают из просторного пальто под самыми разными углами, как будто два хорька дерутся в мешке. Нельсон совершает более грациозный, нейлоно-шуршащий исход, но не может сделать ни шагу дальше, потому что во все стороны – вниз. Комната кружится: проносится Куган, ревя, проносится бармен. Нельсона приподнимает на цыпочки и бросает под откос пола. Он выплывает на улицу, под снег, скользя боком, как хоккеист.
– П.М.Б.И.Ж! – ревет Куган. – Поцелуй Мою Благородную Ирландскую Жопу!

На трескучем морозе они цепляются друг за друга, чтобы не упасть, их общая синяя тень раскачивается в свете фонарей – горбатое четвероногое о двух головах. Кожу стягивает от холода, горло перехватывает. Он держит Кугана или Куган – его? Да какая разница!
– Ирландки, – задыхаясь, выговаривает Куган, – режут так, что не успел заметить, а уже потерял половину крови.
– Забавно. – Нельсон пытается совладать со своими ногами. – Она не похожа на ирландку.
– Черная ирландка, – Куган постепенно, палец за пальцем, отдирает себя от Нельсона, – самая страшная. Дочь прелестной лимерикской девы и сумрачного испанского моряка, смытого с Армады – смешение кровей, чьи истоки можно проследить аж до Марокко.
– Я упоминал, – говорит Нельсон, – что моя жена – ирландка?
– У меня была одна евреечка… – Куган наконец отцепляется окончательно. – Кстати о средиземноморцах. Бархатные губки. Могла засосать бильярдный шар через двадцатиметровый садовый шланг.
У Нельсона щиплет уши. Или это от холода?
– Почему вы сказали, что она была еврейка?
– Потому что она ею была.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138