С тяжелым сердцем спустился он к профессору Бланту в темный готический подвал Мид-холла, старейшего здания ИГУЭ. Никто никогда не видел профессора Бланта вне этих стен. Казалось, он и жил в кабинете под черными сводами, словно мелкие зверюшки из «Ветра в ивах», слившись со стопками заплесневелых книг и кипами желтых газет по углам. Когда бы Нельсон ни пришел, Блант всегда сидел в кресле, бледный, неподвижный, и курил «Кэмел» без фильтра, вдыхая пыль от древних, рассыпающихся по листочку «Карманных классиков». Здесь, в подземелье, ниже которого некуда, Нельсон, запинаясь, изложил тему будущей диссертации, нечто в высшей степени умное и в то же время безопасное: «Вина и предопределение в трудах Джеймса Хогга (1770–1835)» – и Блант, не просыпаясь, завизировал ее своей подписью. После этого Нельсон выскочил на улицу, хватая ртом воздух, в страхе, что подхватил силикоз.
Нельсон принадлежал к числу тех пришибленных белых юношей, которые в магистратуре числились по последнему разряду. Все они пошли в науку, потому что любили читать и мечтали о непыльной умственной работенке. Теперь они постоянно ходили слегка обалдевшие, как будто услышали очень громкий звук и со страхом ждут, когда он повторится. Звуком этим был многотонный тротиловый эквивалент культурологических исследований, гей/лесбийской теории и постколониальных сдвигов, то и дело рвущихся над их головами. Каждый новый взрыв подтверждал, что пол и раса – корень всякого зла. Молодые люди, воспитанные в смешанном духе кальвинизма и либеральной вины, и сами отчасти в это верили, что делало их еще более уязвимыми. Постепенно до них доходило, что новый мир семиологов, постмодернистов и феминисток ненавидит хлипких либералов даже больше, чем упертых консерваторов. Эти юноши постоянно боялись брякнуть что-нибудь невпопад и уже не понимали, что думают на самом деле, а что говорят на людях.
И все же Нельсон отдыхал с ними душой. Они были отличные мужья и отцы, превосходно готовили барбекю, досконально разбирались в голландском и канадском пиве. Они женились на девушках чуть моложе себя, но только не на студентках (эти времена давно миновали). Их избранницы (изредка – аспирантки, чаще – чертежницы или библиотекарши в университетском городке) были хорошенькие, порядочные, умненькие, но не настолько, чтобы конкурировать с мужьями. На одной такой девушке женился и Нельсон.
Бриджит О'Ши, рослая красивая ирландка, дочь рабочего из Чикаго, училась танцевать, пока не выяснилось, что для балета она слишком высока, а для шоу-бизнеса недостаточно вертлява. После этого Бриджит, бросив художественное отделение ИГУЭ, пошла работать в цветочный магазин. Она уверяла, что в ней есть нечто такое, что передается в их роду по женской линии вместе с преждевременной сединой и артритом. Нельсон влюбился в нее промозглым октябрьским вечером. Они стояли рядом, и Бриджит сказала, что в такую же ненастную ночь, когда умерла ее бабка, слышала над отцовским домом пронзительный вой баньши.
Вскоре выяснилось, что и пилить она умеет, как всякая ирландка. Идеологическая склока на факультете раздражала Бриджит, она не понимала, почему Нельсон не может поднапрячься и сделать хорошую работу. Нельсон и сам задумался: почему? Его товарищи медленно, но верно озлоблялись по мере того, как их врожденная симпатия к прогрессу сталкивалась с чувством собственной обделенности. Они с обидой перешептывались, что Нашему Брату Настоящая Хорошая Работа больше не светит. Некоторые, смирясь, шли преподавать в мелкие колледжи и церковные школы, чтобы до конца жизни тянуть по пять групп в семестр. Некоторые, оседлав волну постмодернизма, забросили свои серенькие диссертации о Мильтоне и Паунде и клепали новаторские работы по Доку Сэвиджу, Людям-Икс или «Стартрэку».
Нельсон избрал средний путь. К тому времени у них с Бриджит была двухлетняя дочь Клара, и сознание ответственности придало ему духа. Может быть, хорошая работа больше и не светит нашему брату, но когда она светила? Может быть, те, кто вопит «Нечестно!», просто прикрывают свою посредственность? Может быть, прав профессор Галлагер, и в научном мире все решают реальные заслуги? Джудит Энгельс научила его не биться головой в закрытую дверь. Как-то ночью Нельсон проснулся в поту: ему приснилось, что он – профессор Блант, навеки замурованный в своем кабинете.
Утром он пошел к руководителю и сказал, что «а хочет сменить тему.
– Я хочу писать про Конрада, – выпалил он. Блант заморгал. Нельсон сглотнул.
– И… и… и колониализм, – добавил он. – Я хочу писать про Конрада и колониализм.
При этих словах Блант задрожал. Подбородки тряслись, как студень, пальцы вцепились в подлокотники. Что, если Блант не согласится? Не может же Нельсон сказать: «Я решил сменить тему, чтобы не превратиться в вас».
– Я… я хочу быть чуть более современным, – выговорил он, боясь, что старикана хватит удар. – Должен сознаться, что некоторые новые веяния мне интересны.
Блант оттолкнулся от подлокотников. Он силился встать. Лицо его порозовело.
– Профессор Блант! – воскликнул Нельсон. – Вам плохо?
Блант с натугой поднялся.
– В дерзанье… – Он тянул к Нельсону дрожащую руку. Ладонь у него была мягкой и влажной, однако пожатие оказалось на удивление крепким. – В дерзанье – цель… – повторил Блант. По его щекам текли слезы.

На последнем году магистратуры Нельсон, описав полный круг, снова стал собой – жизнерадостным, влюбленным в книги, общительным, хотя и не таким наивным. Он поднабрался иронии и научился, не краснея, произносить в смешанной компании слово «фаллоцентрический».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138