«Саломею». Сэм Пекинпа (1925 – 1984) – голливудский режиссер, снимавший кровавые, сложные психологические фильмы, среди которых и «Принесите мне голову Альфредо Гарсия» (1974), в котором герой за крупную сумму денег должен отрезать голову у похороненного трупа.

», «Этот плотный сгусток мяса Этот плотный сгусток мяса – «Гамлет», I, 2, пер. М. Лозинского.

: Шекспир как фаллос». Нельсон застонал. Если бы Вита совместила свое теоретическое тщание с десятой долей того, что продемонстрировала в лифте Миранда, она была бы ректором долбаного университета!…
А как насчет моего теоретического тщания? Что бы ни думал обо мне анонимщик, Вейссман прав: с таким списком публикаций бессрочный контракт не дадут. Можно мять Джеймса Хогга, как пластилин, придавая ему самые разные формы, и он все равно останется пресным кальвинистом. Вита как-то призналась, что не читала «Как важно быть серьезным», потому что пьеса незначима теоретически. Первичные тексты проблематичны, говорила она, в них нет теоретической тщательности. Их нельзя «разделить без остатка». И в этом, видимо, беда его собственных статей: дело не в отсутствии правильного подхода, просто он недостаточно проблематизировал оригинал. В его работах слишком много Хогта и слишком мало теории.
Нельсон взглянул на часы: Бриджит ждет его к обеду часа через полтора. Он сложил и убрал в ящик письма, потом выключил свет. От хлопка двери на вешалке закачался костюм. Пришло время посетить книгохранилище.
Хотя оно и вмещало основные университетские фонды – только бросовые книги томились за решеткой в часовой башне, словно низложенные монархи, – новое здание по-прежнему именовали просто книгохранилищем. Будто воплощая эту иерархию, архитекторы (аргентинский коллектив, известный под названием «Третий мир») разместили главный вход глубоко в фундаменте старой библиотеки. Здесь Нельсон распахнул одну из больших стеклянных дверей и спустился по плоским широким ступеням в искусственный климат и диффузный, без теней, люминесцентный свет. Он быстро прошел мимо плавно изгибающейся белой регистрационной стойки и, бесшумно ступая по мягкому ковру, очутился в V-образ-ном вестибюле. В остром углу располагался фонтан: небольшое отделанное медью гиперболическое углубление в цементе, посреди которого тихо журчал столбик воды. Отсюда струя сбегала по желобу в дальний конец холла и незримо падала в бассейн этажом ниже.
Нельсон помедлил, перегнувшись через перила; внизу, на балконах, он видел склоненные головы и выставленные локти студентов в нимбе разложенных на столах книг, тетрадей и листков. Чуть ли не каждый вертел в руках открытый маркер – розовый, желтый или зеленый. Низкий, как на звездолете, гул заполнял помещение; казалось, он идет от самих книг, скрытых в глубине балконов. Нельсон оттолкнулся от перил и посмотрел сквозь присыпанную снегом стеклянную крышу в холодное серое небо. Старая готическая башня словно клонилась на ветру, часы белели сплюснутым овалом.
Доехав в прозрачном лифте до нижнего, шестого, этажа, Нельсон уже ощутил прилив бодрости. После старой библиотеки с ее клетушками и сусеками, вибрирующими чугунными лестницами, гулкими металлическими полами, низким потолком и трубами, обмотанными асбестом, новое книгохранилище поражало холодной четкостью кубистского полотна. Глядя из стеклянной кабины на монументальные балконы, Нельсон сам почувствовал себя частью чего-то монументального. Теперь он начал понимать, почему забытые книги сослали в башню – кому нужно это старье? Чего ради он столько лет жуком-падальщиком обгладывал выброшенные скелеты? Зачем столько их гниет у него в подвале по картонным коробкам?
На нижнем этаже Нельсон направился к стеллажам, где на самом глубоком, фундаментальном уровне располагалось университетское собрание литературной критики. Палец горел, как электрическая дуга. Вокруг громоздились тома по теории и культурологии. Последние несколько лет Нельсон не смел сюда ходить, боялся столкнуться нос к носу с кем-нибудь из коллег. Он бы принялся оправдываться, словно лакей, застигнутый в господском кабинете, а коллега, снисходительно улыбаясь, гадал бы про себя, зачем преподавателя литкомпозиции принесло в теоретический отдел. Теперь Нельсон понимал, что сюда надо было прийти годы назад: профессор литературы на сломе тысячелетий – это тот, кто пишет о чужих текстах. Не обязательно писать литературу, или о литературе, или даже о литературоведении. Главное, чтобы была теория.
Он остановился на середине длинного, залитого светом прохода между сходящимися в перспективе стеллажами. Книги были по большей части новехонькие, в бархатистых тисненых переплетах или глянцевых бумажных обложках, каждая – с белой каталожной наклейкой на корешке. Не такие книги он должен писать по замыслу Вейссмана (старый профессор сказал как-то, что «R» издательства «Рутледж», специализирующегося на выпуске теоретической литературы, – это Печать Зверя), но тем сильнее они завораживали Нельсона. Под чересчур яркими лампами дневного света названий было не разобрать; он просто вел рукой по корешкам, словно впитывая текст кончиком горящего пальца.
В немигающем свете, в центре жесткой перспективы Нельсон внезапно ощутил нутряную истину мироздания как текста; он прочувствовал фундаментально лингвистическую природу реальности. Все – текст, на каждом уровне бытия, от кварков до гей/лесбийской теории. Слова выстраиваются в строки, строки – в страницы; страницы сброшюрованы и сшиты в книги, книги стоят переплет к переплету, как слова в строке;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138