На площадке, освещенной тусклой
лампочкой, замер милиционер. Лицо мужчины с усиками знакомое, видел,
тогда, в сквере? Но... уверенно не подтвердил бы. Мужчина в смущении
тронул верхнюю губу, уточнил номер квартиры, хотя видел не хуже Апраксина,
что позвонил в нужную - пластмассовая табличка с номером целехонька.
- Тут сигнал поступил от жильцов двумя этажами выше, будто кто-то
ломился в квартиру над вами... и у нас ориентировка есть. Не видели
подозрительного?
Апраксин сразу узрел, как милиционер запоминает его синяки, много ли
их, велика ли суровость следов, состоявшейся расправы? Похоже решил -
ничего страшного. В глазах милиционера мелькнуло успокоение.
- У вас все в порядке? - смущение овладело внезапным визитером.
- У меня? - Апраксин тронул разбитое лицо. - Все в порядке, вот
поскользнулся... на лестнице.
Милиционер кивнул: с кем не бывает, поощрил Апраксина добрым
взглядом, мол, молодец, мужик, жаловаться не собираешься, пустые хлопоты,
а если смолчишь, все и уляжется без лишних кривотолков.

Субботнее утро ранее прочих встретил Почуваев. День вырисовывался
нелегким, набег из столицы виделся разорительным. Эм Эм протирал бронзовые
ручки на дверях в бане составом для чистки солдатских ременных пряжек.
Лучи солнца сначала робко, а совладав с туманом, все яростнее золотили
надраенные поверхности. Почуваев замер! В сосновых кронах мелькнула тень
беличьего тельца или птицы, отправившейся в первый облет. Отставник
пересчитал гаснущие звезды в темной, еще схваченной ночью стороне неба.
Янтарные метки звезд исчезали на глазах. Заломило затылок, годы, редко
напоминающие о себе, растревоженные пьянящим чистотой воздухом ожгли
Почуваева многодесятилетней усталостью. Присел на скамью, собственноручно
тесаную, по ногам, забираясь все выше и выше, роясь в теплом белье еще
офицерской поры, заструился холод. Почуваев оторвал зад от скамьи,
припомнил недавнее гульбище у Помрежа: выходило, Почуваеву еще не грех
поберечь детородное имущество.
Дурасников уже не спал, ворочался, наблюдал странную смену
настроений: жадно ждал загородного выезда, считал дни, а теперь одолевали
сомнения, запах неприятностей зампред чуял за версту, и сейчас горьковатый
привкус пепелища сгоревших стогов или подожженных дворником палых листьев,
запах тоскливый и явственно тревожный, бередил, напоминал Дурасникову о
шаткости его положения, ненадежности достигнутого; падений на своем веку
Дурасников навидался предостаточно и влезать в шкуру поверженного никак
себе не желал.
Светка Приманка завершала ночь перед баней в случайных объятиях
двадцатилетнего мальца, с утра до ночи ошивающегося у комиссионного на
Шаболовке и пользующегося расположением признанных мастеров аппаратурных
перепродаж; даже по меркам Светки мальчик отличался глупостью и напором
запредельными, зато привлекал пылкостью, приверженностью ласкам и
необыкновенной свежестью белой, девичьей кожи.
Фердуева, ощутив внезапный толчок внизу живота, бросилась на кухню к
сигаретам, зажгла спичку и, будто в стену уперлась. Разглядывала крохотное
пламя долго, пристально пока жар не уколол пальцы... курить не решилась,
изумившись подлинности желания оставить кроху, заявившую о себе трудно
уловимым шевелением. Дым, сладко врывающийся в глотку, мог навредить,
подкосить уязвимое создание, незажженная сигарета выпала на пол, улеглась
у загнутых, расшитых золотом носков турецких тапок.
Мишка Шурф ночевал у Акулетты, чтоб не тащиться, не заезжать от себя,
а выехать уже вдвоем и пораньше.
Помреж храпел, пугаясь и вздрагивая, отбивался от приступов храпа,
съеживался и вертелся, терзаемый дурным сном: северные перешли от
запугиваний к делу, сторожевой клан Фердуевой нес урон, горели дачи,
исчезали машины, перед парадными на голову приближенных Фердуевой рушились
- случайно, конечно же! - глыбы льда с крыш; ночные видения терзали
Помрежа особенно безжалостно под утро, и проснулся Васька в поту, в
перекрученных простынях, с привкусом полыни на задубевшем, едва
ворочающемся языке.
Пачкун - дон Агильяр - встал ни свет-ни заря, чуть позже Почуваева и
перепроверял запакованную вчера сумку со снедью. Жена не ревновала
Пачкуна, уверилась давным-давно, что угрозы дому нет, а без гульбищ
промазочных и связецементирующих не проживешь. Наташку Дрын жена Пачкуна
втайне жалела, через руки мужа прошли десятки таких Наташек, в глубине
души надеявшихся вырвать дона Агильяра из привычного, приручить, приучить
к обожанию дамы сердца. Пустые хлопоты. Жена Пачкуна, не подымаясь с
кровати, крикнула, чтоб не забыл соду и красную икру в литровой банке.
Наташка Дрын тоже спала, но в отличие от Помрежа ласковые сны
щекотали ее веки: Пачкун уходит из дома, устраивает Наташке вожделенную
жизнь, защищенную и сытую, и ловит новоявленная супружница на себе
взгляды, вспенивающиеся завистью... еще бы! Оторвать мужика пачкунской
складки-закваски в голодные, нищенские времена, считай полис страховой у
судьбы вырвать на всю оставшуюся. Во сне Пачкун божился Наташке, что через
день-другой все выложит жене, как на духу, и тогда... Во дворе взвыла
бездомная псина, дико, будто погибая от живодерских рук. Наташка вскочила,
так никогда и не узнав, решится Пачкун порвать с женой или остережется.

Чорк спал глубоким сном праведника, спал один по стародавней
привычке, в четырехкомнатной квартире командующий едальным заведением близ
Арбата оборудовал для жены и для себя две спальни, обе откупленные на
аукционах в творческих домах столицы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113