Бог с ними, пусть тешатся. Воображение перенесло зампреда в
однокомнатную квартиру, выменянную не без его участия, и как раз это
участие предполагало его особые права на посещение пропитанного запахами
дорогих духов уединения. Дурасникову нравилось среди непосвященных
потолковать о важности его миссии, барьерах и волчьих ямах на пути к
совершенству, мужестве, требуемом от чиновников, над коими привыкли
похихикивать, не понимая, что на столоначальниках все держится иначе
воцарится хаос, неразбериха с непредсказуемыми последствиями. Зампред
видел себя в дверях однокомнатной квартиры с пакетом недоступной простым
смертным снеди: вот начальник мнется, снимает шапку, умильно поглядывает
по сторонам, размышляя о приюте для перчаток и шарфа, а руннокудрое
создание, с приоткрытым, должно быть, от восторга ртом, вьется рядом,
заглядывая в глаза, как собачонка, и только не вертит хвостом, зато
вихляет бедрами, а из кухни доносятся шкворчащие звуки раскаленного масла
и лука; Дурасников как-то заявил, что предпочитает разжаренный лук всем
яствам. Запомнила блудодейка... улещает... приятно...
И от реальности лукового запаха, от реальности тепла, струящегося от
юного создания, Дурасникова качнуло. Зампред привалился к спинке стула,
невольно уперся глазами в зал и увидел, что поднимается мужчина с
вытянутым, тонким лицом белого офицера, с короткими пшеничными усами и
седой прядью в темно-льняных волосах.
Дурасников подобрался: началось!
Видение квартиры исчезло еще стремительнее, чем запах лука, и
Дурасников остался один на один с истомленным долгим и бессмысленным
сидением залом и этим зловредным человеком, спокойно улыбающимся, глядящим
прямо в глаза Дурасникову, и своей повадкой дающим понять, что он не
полковник-отставник, взбрыкнувший и тут же забывший о наскоке, не
говорун-сталинский сокол, вцепившийся в клюку и во все времена воркующий
дозволенное и вполне безопасное. Жуткое дело: похоже, нелегкая вытолкнула
из многоголовья зала бойца.
Дурасников потянулся к бутылке с минеральной.
Апраксин выждал, пока зампред набулькал стакан доверху, выпил до дна,
еще продержал Дурасникова в необходимом напряжении, и начал медленно,
одергивая себя постоянно, чтоб, не дай бог, не допустить выплеска всех и
всегда отталкивающих эмоций.
Апраксин положил руку поверх сумки с бельем и раздумывал, с чего
начать, все же зампред, парящий над торговлей: с тухлой колбасы, регулярно
выбрасываемой Пачкуном на прилавок вверенного продмага? С толп разноликих
чревоугодников, вечно околачивающихся у задних дверей того же продмага?
Или с прицельного уничтожения крохотных булочных и молочных в населенных
стариками кварталах?
Дурасников догадывался, что обложить его пара пустяков, но давно
уверовал также, что, пока прикрывают и покрывают сверху, опасности нет,
вся штука состояла в трезвом умении оценить, как долго еще продлится
заградительный огонь, ведущийся верхними эшелонами районной власти.
Взирая на опаленного волнением оратора с тонкими чертами лица - ах,
если б Дурасников еще знал и фамилию - Апраксин! - Дурасников пробегал
мысленным взором по лицам обласканных услугами начальников, глаза их вроде
бы искрились пониманием, но Дурасникова на мякине не проведешь, участие
высших лишь видимость, другое дело их привычка к дурасниковским
воздаяниям: если обилие оказываемых им услуг приближалось к
общезаведенному, тогда он выживал; если высшие, сравнивая, видели, что
Дурасников скупится, не выходит на уровень услуг, оказываемых начальству
коллегами его ранга - никто из окружения Дурасникова, как о самом
интимном, никогда не делился сведениями о потоке воздаяний, направленном
из кабинета номер такой-то наверх - положение зампреда осложнялось, и
очередной кризис мог оказаться роковым. Дурасников уже ненавидел этого
русоволосого человека и с трудом сдерживал себя, чтобы не наклонится к
секретарю партбюро и не навести справки, кто же это вознамерился громить
его?

Стальные полосы на двери тускло блестели, и Фердуева - ответственный
квартиросъемщик, поджав губы, оценивала будущую неприступность
квартиры-сейфа. Мастер вкалывал споро, не удосуживаясь разыгрывать
заинтересованность хозяйским мнением, знал цену своим рукам, произведенной
работе, и плотные ноги Фердуевой в заморских сапогах никак не волновали
целиком погруженного в дело мужчину. Фердуева замерла между лифтом и
порогом собственной квартиры. Укрепляющий дверь ничего не знал о
заказчице, его затрагивала только ее платежеспособность, удостоверенная,
как неограниченная, Наташкой Дрын. Большего не требовалось.
Стальную раму для квартиры Фердуевой уперли с реставрационных работ,
ведущихся в особняке в центре города, особняк приспосабливали под
представительство третьего или четвертого по величине немецкого банка;
мрамор в кухне для облицовки полов перекочевал со строительной площадки
азиатского посольства, а стальные полосы мастеру нарезали на секретном
заводе из отходов по вполне сносной цене.
Фердуева поражала значительностью, возникающей как сочетание яркой,
зрелой красоты и денежных возможностей. Жгучестью облика Фердуева
напоминала цыганку, но не таборную, а промытую до прозрачности; матовая
кожа не нуждалась в пудрах и кремах, румянец не являл собой след
растертого пальцами помадного мазка, а рдел на абрикосового оттенка щеках
с самого рождения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113