Против косметических ухищрений не возражал.
Дурасников мысленно усадил себя на полку в парилке, подсунув под зад
деревянную круглую доску, чтоб не сжечься, напялил фетровый колпак, смежил
веки и, как в яви, ощутил прикосновение тела давешней подруги. Эх, ма! Не
думал не гадал, что еще обломится плотского греха. Благость снизошла на
зампреда, умягчила шейные позвонки, что с хрустом все чаще и чаще
напоминали о своем наличии, благость отогрела Дурасникова, омолодила,
разгладила морщины, отутюжила мешки синюшные, почти согнав их с
начальственного лика, благость же приподняла руку зампреда и оживила
ленивым взмахом - иди, Коля, иди!
Шоколадова будто смерчем вымело. Дурасников опустил давно безмолвную
трубку, переворошил бумаги, зачинил красный карандаш, а подумав, и синий,
вытянул последовательно ящики из левой тумбы, сначала верхний, затем
средний и, наконец, нижний. Ничего определенного не искал, привычка
срабатывала - отдалял мучительное прочтение бумаг, налюбовавшись
выдвинутыми ящиками, резко загнал их в ячеи, с грохотом и болью, так, что
получалось, будто ящики виноваты, что суббота далеко, по улицам шныряет с
книжечкой опасный тип и вообще все чего-то добиваются от Дурасникова,
прекрасно сознавая, что мало он может, а хочет и того меньшего: покоя,
покоя и... еще раз покоя.
После обязательного посещения мыслей о покое, рука привычно прянула к
селектору и вытребовала подчиненных из тех, что особенно раздражали
зампреда. Рать его управлялась не просто, за каждым чернела тень
вельможного столоначальника, и лавирование без лоции требовало умения и
каждодневного напряга.
Сосредоточиться Дурасникову не удавалось; перед глазами мельтешил
Апраксин, переписывающий номера, невозмутимый, достойный человек, как раз
из тех, коих Дурасников не понимал - всю жизнь без выгоды?! - боялся и
ненавидел, зная, что ни при каких обстоятельствах не стать ему равным
Апраксину; видно это всем и особенно самому зампреду, и сосущее, рвущее и
пятнающее внутренности кровью ощущение второсортности ярило Дурасникова
люто, до головных болей и задышливой злобы. Внешне он держался - не
подкопаешься. Мог изобразить широту взглядов, мог терзаться сомнениями
прилюдно, мог изменить точку зрения, вообще мог все, лишь бы ничего не
менялось в сущностном порядке вещей: он правит, а другие подчиняются, он
изрекает, прочие внемлят...
После посещения "двадцатки" Пачкуна, Фердуева с полной сумкой
понеслась по делам. Каждый день распухал делами неимоверно. Почуваев
просил закупить простыней, и хотя постельное белье - раздобывание, стирка
и прочие - числилось за Почуваевым и Помрежем, хозяйка, контролируя их
последнюю убогую закупку, решила обеспечивать предприятие бельем
самолично. Единственно потребовала, чтоб почуваевская жена нашила метки
для прачечной, работа противная, но обязательная, особенно шиковать с
бельем Фердуева не намеревалась, вон в гостиницах, случается: ветошью
застилают да рядном прикрываются. Фердуева понимала, что затраты на белье
вычитаются из прихода, уменьшение денежных поступлений переживалось
болезненно; нешибко привередливых клиентов Фердуева советовала размещать,
по возможности, без белья, пусть притулятся на диванчике - все лучше, чем
вокзальный зал полусидя или в сквере под газетным листом.
Подвалы института требовали неослабного внимания. Их грубо вымазанные
стены скрывали возможности резкого скачка предприятия. Подвалы подкупали
неприступностью, скрытостью от посторонних и пространством. Дело могло
выгореть крупное, само производство Фердуева мыслила вести по ночам,
начиная, скажем, за час до полуночи и завершая к первым петухам. За вывоз
продукции не волновалась - не исключено, что клиентура вознамерится
разбирать без остатка - еще хотела заказать умельцам-кулибиным
оборудование несложное, вмиг разбирающееся на примитивные трубки и
невинные бачки. Торопиться не стоило, но и пробуксовка в обещающем деле
недопустима.
Пока Филипп благоволил, опасаться не приходилось. Филипп заднего хода
не даст, жаден и крут, и Фердуева пожалела, что Филипп не молод, ему еще
годков с десяток отслужить бы.
Заскочила в кооперативное кафе меж Остоженкой и Арбатом; переговорить
о торжестве. Раз в год Фердуева задавала бал пайщикам и сотрудникам
предприятия за свой счет. Фердуевские балы гремели в кругах посвященных.
Скрывать? Нечего. Раз в год и церковные мыши в состоянии побаловать себя.
Хозяйка оплачивала по счету смехотворную сумму, но стол пиршественный
ломился, однажды, кажется Помреж вытянул из кофра фотоаппарат, намереваясь
щелкнуть загроможденный невиданным жором стол и гулящих, Фердуева осадила:
"А вот этого как раз не нужно! Лица снимай отдельно от стола или... стол
но без лиц!" Через час-другой после застолья, только скромный счет
удостоверял какой пир гремел милостью Фердуевой и, если любопытствующий
разделил стоимость вписанной в бумажку снеди на число гостей, да кумекал в
кооперативных ценах, получалось - стол наисиротский.
Фердуева зашла в вылизанную подсобку, тут же притащили кофе - и, не
заметила кто - рюмку коньяка, вслед появился владелец, всегда
завораживающий Фердуеву фамилией - Чорк.
Чорк - лицо отставного боксера, ручищи, как экскаваторные гребала,
улыбка младенца - внимательно выслушивал, не перебивая и кивая самому
себе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113