Жена безмолвно возникла в дверях, лицо дышало пониманием, и следа
упрека не виделось в невыразительных глазках. Дурасников старался на жену
не смотреть - расстраивался! - и даже начал забывать, как же она выглядит.
Он выбрался в коридор, слыша, как позади возится жена, шуршат газетные
листы - лучшая протирка для стекла, позвякивают собираемые в совок
осколки.
Дурасников ступил на порог кухни - банки и свертки исчезли,
упокоившись в чреве холодильника, - воззрился на приготовленный ужин:
когда успела? И от расторопности жены, от ее каждодневного желания угодить
мужу, возненавидел супругу еще более, как раз за безотказность и
безответность...
Ел Дурасников некрасиво, жадно, забывая про приборы, рыночную капусту
хватал пальцами и, запрокидывая голову, опускал длинно нашинкованные
листья в разверстую пасть, хлеб ломал и впихивал ломтями в рот поспешно,
будто опасаясь, что отнимут или, того хуже, побьют, во время еды сверлил
взглядом одну точку и мерно работал челюстями. По завершении трапезы
зампред замирал, как удав, проглотивший непомерную добычу и долго не
выбирался из-за стола. Кадык его подергивался, и, если бы удалось
заглянуть в глотку зампреда, то виделась бы струйка заглатываемой слюны,
сбегающая в пищевод и наполненный желудок.
На кухне же, после вечернего заглатывания корма, Дурасников
знакомился с прессой, выражение лица его при этом являло среднее между
зубной болью, полудремой и недоверием: пишите, пишите, то-се,
пятое-десятое... пальцы послушно ворошили газетные страницы, приближая
главное - телепрограмму и погоду; если температура падала или, наоборот,
стремительно росла, Дурасников жалел, что не может поделиться с женой
поразивший его непоследовательностью природы. Опускаться до болтовни с
супругой зампред себе не позволял.
Неожиданно, отшвырнув газету, Дурасников ринулся к телефону, набрал
номер Пачкуна, хотел отругать, пригрозить, что плохо торгует, народ
выражает недовольство, но услыхав в трубке голос жены дона Агильяра,
вкрадчивый, укрощающий самых строптивых, не показной, а истинной
твердостью обладательницы больших денег, поспешил уединиться. Пачкун мог
решить, что звонок - свидетельство того, что плохо напаковал картонный
короб, мог возмечтать, что Дурасников чего-то добивается. А еще, при его
проницательности и битости, мог бы догадаться, что Дурасников норовит
сгонять в баню с подругой Наташки Дрын и, зная умение Пачкуна вмиг
ухватывать основное, Дурасников внушил себе, что тайное его желание -
повторно гульнуть - для Пачкуна очевидно, а раз так, не худо дождаться
предложения со стороны самого Пачкуна, потому что, если обратиться с
прямой просьбой, лимиты одолжений, отпущенных Пачкуну мгновенно возрастут.
Дурасников ни о чем не просил прямым текстом, только в обход, не
опасаясь чего-либо конкретного, а уверовав, что такая манера и есть высший
пилотаж непростых отношений давным-давно повязанных друг с другом людей; к
тому же Дурасников полагал, что, если человек, работавший с ним, петрит
только в ответ на прямые просьбы, это недостаток непростительный. Зампред
взгромоздился на диван, укрылся пледом, включил японский телевизор,
раздобытый Пачкуном через Мишку Шурфа, и с интересом наблюдал за
передачей: прокуроры и милиция делились опытом борьбы с правонарушениями.
Забавно. Дурасников изумлялся: неужели только он примечает - лепет, или
другие тож смекают? Зампред безразлично смотрел на воришек и несунов,
полупьяных бабок, испитых в труху мужиков, скрученных доблестными
воителями, мелкота чаще других попадается. Странно, вроде рыбине
ускользнуть сквозь ячею сети не то, что плотвичке с ивовый лист, а на
поверку иначе...
Ужин плотно улегся в утробе, гулко отрыгнулся, перекрыв болтовню в
телевизоре, и вслед за мощным зампредовским рыком навалилась дремота.

Мишка Шурф давал бал в честь девятнадцатого марта. Любил выбрать дату
наугад, обзвонить друзей и подруг и оповестить серьезно, не растолковывая,
в чем дело: "Приглашаю завтра в кабак на бал в честь девятнадцатого
марта!". На расспросы не отвечал, а к полуночи или позже, оплатив
застолье, в пору начала разборки - кто с кем и кому попутно, а кому нет -
Мишка величаво признавался... Не день рождения! Не дата памяти! Не
праздник семейный, а просто девятнадцатое марта, ничем не примечательный
день. Просто девятнадцатое марта. Каждый день - дар божий, уверял Мишка, и
его превозносили за щедрость: крали многие, а отмечать девятнадцатое или
любое другое число широко, с безрассудной удалью, решался только мясник.
Мишка поднялся в торце стола и толкнул речь:
- За этим столом собрались самые известные жулики и проститутки
нашего славного города. Не покладая рук, не жалея ни времени, ни здравия
эти неискренне презираемые, несправедливо осуждаемые люди работают для
украшения своей жизни. Их вроде бы сторонятся, но... исключительно из
зависти. Работа проституток сложна и опасна, работа жуликов и того
обременительнее. Я рад видеть вас, пренебрегших условностями закостеневших
слоев нашего динамичного общества, на празднике девятнадцатого марта.
Сразу скажу: плачу я, чтоб не омрачить напрасным подозрением радости жрать
и пить на халяву. Я люблю вас такими, какие вы есть, со всеми вашими
многочисленными недостатками и слабостями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113