Витрины погасли,
жизнь продмага пресеклась, только патрульная машина пээмгэ кралась вдоль
бровки тротуара и замерла, как раз у входа в магазин.
Неужели не видят, не знают продмаговских художеств? Апраксин не раз
примечал, что "Москвич" пээмгэшников привычно парковался у продмага:
розовощекие сержанты ныряли во двор и возвращались вроде без ничего, но
растопыренные полушубки вольготного покроя многое могли скрывать. Впрочем,
магазины караулить от самих магазинщиков не патрульных дело.
Апраксин двинул домой, спектакль занял, как и всегда, считанные
минуты, и, как и всегда, чувство досады пополам с недоумением - неужели не
видно тем, кому положено видеть? - растворились по дороге домой, когда
Апраксин шагал по скользкому спуску, обходя расшвырянные повсюду бетонные
плиты и панели, громоздящиеся причудливыми карточными домиками: шло
строительство шестнадцатиэтажного жилья, и переулок напоминал захламленный
коридор стариковской квартиры.
Дверь со стальными полосами! Знать, привязчивая штука. Апраксин вошел
в подъезд. Отпер почтовый ящик. Та же гнетущая зелень стен, что и зелень
столбов в сквере. Противовес лифта виднелся сквозь панцирную сетку шахты,
и Апраксин пошел наверх на своих двоих, уверовав, что пешие штурмы высоты
полезны на переломе между пятым и шестым десятком. На втором этаже замер у
стальной двери, пытаясь проникнуть сквозь покровы наспех наброшенной
материи. Стальные полосы тонули в набивке, скрученной из желтых волокон,
будто ободрали тысячи кукольных голов.
Из-за двери доносилась музыка и женский голос, низкий, с хрипотцой,
говорил, похоже, по телефону.
Апраксин вздрогнул - неловко получится, если сейчас кто-то застукает
его на площадке в позе подслушивающей сплетницы - и потащился к себе.

Дурасниковская жена отличалась редкой непривлекательностью, жалкость
ее облика могла соперничать лишь с бесцветностью: безгубая, угловатая и
напряженная в движениях. Сейчас она распаковывала короб со снедью от
Пачкуна.
Муж возлежал в ванной, вросший ноготь горбился на большом пальце
левой ноги, и зампред ежился, вспоминая, что это вызывает у юных созданий
отвращение. Мыльная вода подступала к подбородку, от невольных шевелений
пухлого тела захлестывала лицо, норовила просочиться в нос и рот. То ли от
жара воды, то ли от воспоминаний о недавнем четвертовании в подвальном
зале, дышал Дурасников тяжело, от пара в безоконной комнатке, от духоты и
разомления чувство опасности терзало зампреда еще яростнее, чем по дороге
домой. Опыт, крупицами собранный Дурасниковым, опыт аппаратчика,
складываемый песчинка к песчинке, подсказывал краснотелому человеку в
голубой ванне, что подкрадывается пора непокоя. Непокой и считался
основным врагом в учрежденческих коридорах - все делалось ради сохранения
покоя. Дурасников даже придумал закон сохранения покоя, уверяя Пачкуна в
бане, что каждый, куда судьба его ни забрось, на какую полочку
распределения благ ни поставь, сознательно или по зову высшего и
неназываемого, стремится к сохранению покоя.
Оттирая пятки пемзой, Дурасников сожалел, что обратился к Филиппу
Лукичу с недвусмысленной просьбой пугнуть Апраксина. Филипп Лукич слыл
мастером "пужания", но тот же Филипп Лукич отличался хитростью и
отшлифованной десятилетиями кабинетной работы изворотливостью и, так же
как сам Дурасников, свято чтил закон сохранения покоя. Могло случиться,
что Апраксин не сдрейфит, окажет неожиданное сопротивление или, того хуже,
перейдет в наступление, и тогда Филиппок, учтя опасность, продаст
Дурасникова с потрохами, хотя Филиппок не мальчик и должен предвидеть, что
и его спросят, люди наделенные правом спрашивать: куда ж ты сам смотрел?
Дите, что ли? Выходило, что Филиппку лучше молчать, к тому же Филипп Лукич
высоко ценил возможнось пожрать и тут зависел от Дурасникова целиком и
полностью.
Странная штука пемза, камень вроде, а в воде не тонет. Дурасников
смежил веки и увидел картинку из школьного учебника: лазурный берег
Греции, и дымок курится над конической вершиной вулкана, изрыгающего лаву,
а у подножия остывшие куски вулканического пепла превращаются в пемзу для
пяток Дурасникова. Синева южного неба, густая зелень морских вод еще
пронзительнее напоминали о человеке, покушающемся на покой зампреда, и
захотелось, чтобы кратер вулкана вырос посреди зала собрания в подвале и
выбросил облако ядовитого газа, и затопил огнедышащей, ворочающейся по
звериному лавой оскорбителя с русым чубом.
Жена Дурасникова выставила снедь на кухонный стол, рассортировав
скоропортящееся от долгосохранного; на одной из банок неизвестного
содержимого неведомыми цветами краснели иероглифы, и она стала водить по
затейливым линиям пальцем, думая, что жизнь проходит пусто и лишена тепла
и что, кроме Дурасникова, ни один мужчина не возжелал к ней прикоснуться.
Равнодушная от природы к еде, она научилась искать радости единственно в
сортировке продуктов и перебирала банки, свертки и кульки с горячностью
коллекционера, роющегося в предметах собирательской страсти.
Дурасников вылез из ванны, поскользнулся, ноги поползли в стороны. Он
успел с ужасом припомнить титулованного врача, приволакиваемого в баню
Пачкуном: "Самые жуткие травмы в ванной и на кухне!". Зампред уцепился за
полку с флаконами, с трудом восстановил равновесие, но полка накренилась и
флаконы, банки, тюбики с грохотом посыпались на кафельный пол.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113