ну-ну, знаю, брат, что, покуда
разрывает окаянный жор к горячительному, кому угодно поклонишься, а как
только пылающие угли залиты, сразу цена собственная, только что ничтожная,
скачком возрастает и благодарить спасителя - нож острый.
Филипп поднялся, засеменил на кривых ножонках к подоконнику, вытащил
из потаенной ниши над батареей тряпицу, принялся протирать листы герани в
керамическом горшке.
- Люблю, знаешь, герань с детства. - Внутренности барака, подарившего
жизнь Филиппу, живо предстали из забвения: убожество и грязь, и вечный ор
пьяных родителей-жильцов и запущенных голодраных чад, и песни
обезноженных, обезрученных солдат, на беду свою вернувшихся с войны.
- Коньяк ничего себе, - ответствовал Дурасников, не прислушиваясь к
хозяину кабинета.
Огненно-волосатый правоохранитель Филипп оставил в покое герань,
нырнул в кресло, упокоил корявые кисти, сплошь заросшие шерстью, на
подлокотниках. Филипп раздумывал, выпить или воздержаться, дело не
простое, требовало обстоятельного обмозгования. Лапища подперла срезанный
подбородок, придававший Филиппу неандертальский вид, особенно при
обнажении длинных, желтых и торчащих наружу клыков. Возобладала
умеренность. Бутылка исчезла с заваленного бумагами стола. Дурасников
погрустнел, но ронять достоинства не стал: не повторил, значит, не
повторил, упрашиваний Филипп не дождался.
Филипп, уже упрятав бутылку, притворно охнул:
- Может, еще желаешь?
Сволота! Дурасников скроил наилюбезнейшую морду, махнул рукой, мол,
куда там, и без того отогрел по-царски. Филипп объяснения принял, между
прочим, обронил:
- С твоего клиента не слезаем. Плотно пасет "двадцатку". Может, из
чистой любознательности? Гражданский темперамент, то да се? -
поинтересовался Филипп, не хуже Дурасникова сознавая: любознательность,
как мотив, не лезет ни в какие ворота.
Дурасников просветленным выпивкой мозгом калькулировал силы
прикрытия: не только в исполкоме, не только в горсовете, еще кое-где
затаились дурасниковские доброхоты и по совокупности их симпатий и
поддержки вряд ли удалось бы недоброжелателю подковырнуть зампреда и все
же... Трифон Кузьмич наблюдал не раз, как, бывало, нарастал снежный ком
неприятностей, превращаясь в лавину, и сметал неудачливого икса, не взирая
ни на какое прикрытие. Однако в таком исходе Дурасников всегда распознавал
недорасчет пострадавшего, неумение унюхать заранее дыхание неприятностей
на своем затылке.
Филипп непонятно развеселился, сообщил визитеру:
- Не боись, наше время еще не вышло, много нас, вот в чем штука.
Умники, конечно, писать ловки, балаболят складно, но беда их в
малочисленности. В лености также, а наш брат числом велик, спайкой,
злостью, если хочешь... а как не злобствовать, ежели припомнить, откуда мы
вышли-пробились к сладкой жизни.
Дурасников хотел возразить, мол, не банда же мы, не разбойное кодло,
но... спасительное воздействие коньяка поумерилось, и вступать в
обсуждения с Филиппом расхотелось.
Дурасников поднялся, Филипп также оторвался от кресла, оба замерли
друг напротив друга. Заглянула канцеляристка, увидела сжавших губы,
обремененных государственными заботами представителей власти, шмыгнула в
испуге в коридорную тень, тихо прикрыв дверь. Филипп взял под козырек.
Дурасников потянулся было тож рукой к виску, мол, отчего ж не подыграть
Филиппу в мастерском, годами длящемся маскараде, но неожиданно допустил,
что канцелярская мышка подглядывает сквозь щель в двери, а уж подслушивает
вполне, и громко подвел итог посещению:
- Дел невпроворот, позвоню к вечеру.
Филипп так и застыл, приложив руку к виску, как видно, на этот раз не
уяснив, какие приводные ремни заставили поступить Дурасникова именно так,
а не иначе.

Васька Помреж, очутившись на улице, обратил внимание на три
новехоньких машины одного цвета, одной модели, будто яйца из-под одной
несушки. Похоже на парад, мелькнуло у Помрежа, а ноги уже понесли к своей
колымаге, тоже первогодку, но заляпанному грязью, с захламленным задним
стеклом, никак не сопернице трем красоткам.
Васька увидел, как Почуваев выставив для всеобщего уличного обозрения
мощный зад, копается в моторе "волги"-фургона.
Васька, стараясь не привлекать внимания, бесшумно приблизился,
оглядел обтянутый защитного цвета тканью, почти лопающийся под напором
мощных телес, зад, и ладонью с оттяжкой огулял Почуваева по
непредусмотрительно подставленному крупу. Ярость отставника не знала
границ, развернулся волчком, уже занеся кулак, наверняка бы опрокинувший
обидчика на тротуар, но узрев Помрежа - с Васькой ухо держи востро! -
сплюнул на асфальт, отматерился всласть и, не зная что ж предпринять с
зажатым до белизны костяшек кулаком, протянул:
- Ну, ты даешь, кот паршивый!
Васька знал, что "кот паршивый" в устах Почуваева - лесть, желание
сгладить шероховатости конфликта, приглашение к доброму общению, к
забвению стародавних обид и новорожденных упреков. Васька знал, чем
вывести отставника из равновесия, безразлично оперся о радиатор.
- Че ты моих девок не хочешь отведать? - лошадиная ухмылка Помрежа
воссияла на всю проезжую часть.
Почуваев и сейчас не дал себя пронять: черт с ним! Любит
подковырнуть, стервец, но честен в делах, как и сам Почуваев - при
расчетах червонца не утаит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113