.. Мылина дожимала Фердуеву по всем правилам лагерной
науки.
Однажды Мылина переступила дорогу Фердуевой, ухватила за волосы -
тоже нарушение, длиннее чем положено - намотала на пальцы, больно рванула:
- Оставь его, мразь!
Глаза Фердуевой в ту пору могли испепелить любого, дыхание Мылиной
пресеклось.
- Оставь, - передернув плечами, менее уверенно повторила капитан.
- Он сам... сам требует, - зэчка сверлила мглистое, промороженное
небо, будто в клубящейся серости мог отыскаться совет, как обойтись с
Мылиной.
- Маленькая что ль, - гнула свое Мылина, - скажись больной.
Фердуева оторвала глаза от ватных облаков, уперлась в переносицу
Мылиной:
- Весь месяц не болеют, - стиснула зубы, - ему все равно больна я или
нет, ему подай...
В тот год Фердуева еще цеплялась за человеческое, уговаривала себя,
что Родин, хоть и груб, в душе добр, работа у него такая, жестокая. Первый
день рождения в наложницах у начальника колонии отпраздновали небывало.
- Что сразу не доложилась? - Родин развалился на кровати в крохотной
полугостинице для супругов, разлученных неволей. - Сколько ж тебе
шибануло? Уже семнадцать, - посерьезнев, Родин резанул, - старуха, мать.
Видала, позавчера малолеток подвезли, одна в одну, грудастые, зады, как
мельничные жернова.
Фердуева хихикнула, хотелось реветь. Сдержалась, и не зря. Родин
оделся, дождался темноты, сам выкатил газик, набросал Фердуевой цивильных
тряпок, ношенных-переношенных и все ж царских в сравнении с уродующей
одеждой колонисток, повез в пристанционный ресторан - гулять дату. Сидели
у стены, Родин в штатском, гремел оркестр. Родин хлестал коньяк.
- Рожу-то в тарелку упри, не то опознают по нечаянности.
Пошли танцевать, Фердуева спрятала лицо на груди подполковника,
обеспечивая его полное спокойствие. Разомлев от коньяка, и будто не
решаясь, в паузе отдыха для оркестра Родин подал голос:
- Видишь, Нин, просьба к тебе имеется.
Впервые семнадцатилетняя Нинка Фердуева узрела растерянность в
Родине, начальник запил нерешительность коньяком, обтер губы, посуровев,
продолжал:
- Приезжает важный чин меня проверять. Надо человека обласкать. Лучше
тебя никто не справится. Я-то знаю, - Родин подмигнул, глаза его задернуло
слезой то ли от дыма в ресторане, то ли от выпитого, то ли от сделанного
предложения. - Я устрою, чтоб ты убирала его комнату, а дальше...
сообразишь... Не удержится, мужик как-никак...
- А если удержится? - уточнила Фердуева. Обласкал бритвою! Вот это
подарок! К семнадцатилетию.
- Если удержится? - не заметил злобы девушки Родин. - Помоги ласковой
улыбкой, кивком или, как вы умеете, над ведром с половой тряпкой так зад
задрать, чтоб у слепого из глаз искры сыпанули.
Фердуева съела первый в ее жизни ресторанный салат, разрезала первую
котлету по-киевски, обмакнула хлеб в вытекшее масло, прожевала, откинулась
на спинку стула:
- Годится!
- Вот и сладили, - вмиг повеселел Родин, теперь пить-гулять будем, а
смерть придет помирать... - скроил кукиш, тесно обнял Фердуеву, жарко
зашептал, обдавая перегаром, запахом табака и шипра. - Мылина тебя вроде
заедает? Не боись - усмирю, усмирялка еще не подводила! - Родин хвастливо
хлопнул себя пониже пупа, кивнул официанту.
Фердуева захмелела, от худобы, от недоедания, от тяжелых работ перед
глазами поплыло, запрыгали столы и бутылки меж блюд, запрыгали окна, а в
окнах чернота и снежинки, падающие так медленно, будто висели неподвижно
меж небесами и землей, запрыгало лицо подполковника: синие очи раскатились
в стороны, скрылись за ушами, рот, расширяясь, превратился в пасть, а
далее в пропасть, в ущелье, зажатое розовыми скальными стенами... Внезапно
круговерть в голове остановилась, сущее вокруг Фердуевой встало на места,
замерло неколебимо, будто гвоздями поприбивали... в этот миг Фердуева
потеряла жалость к себе, к другим, открылась враз, что больше тайком не
станет красть сало для товарок и что высокий чин поможет ей выбраться
отсюда, а с Родиным, даст Бог, сквитается, если захочет, а может, простит:
что сделал такого этот синеглазый в мире, переполненном злом? Ничего
сверхлютого, сам и верит в ее везение, привалившее с его любострастием к
девочке Нинке.
Адская выпала езда, газик швырял утлым челном в бурю. Неверные руки
Родина, едва управлялись с рулем.
Вернулись заполночь. Фердуева переоделась, хотела брести к казармам,
греть пустующие нары, Родин не пустил, в опьянении и вовсе сдурел от
желания, скакал по комнате в исподнем, матерился, а меж матерного
мелькало: Крым... дом с мальвами... берег моря... подсолнухи... любовь до
гроба...
Высокий чин Фердуевой не помог, зато просветил по части пустых
надежд, Нинка уверилась: только на себя надейся. А дальше пошло-поехало.
Проверяли Родина нередко, высокие чины и чины пониже все проходили через
объятия Фердуевой; Родин раболепствовал перед начальниками, а с Фердуевой
обращался, как с любимым псом отменной выучки.
Срок тянулся, и жизнь шла, весны, осени и зимы мелькали одна за
другой. Беременность Фердуеву не напугала, пугаться она отвыкла.
- Чей? - побледнел Родин.
- Твой, - Фердуева скользнула по меловому от волнения лицу, решила
дать послабку, отпустила греховоднику поводья, - твой, наверное... а там
черт его знает?..
Родин уговаривал от ребенка избавиться: зачем, мол, молодая, еще
успеешь... Фердуева чужим уговорам внимать разучилась, только свои помыслы
в расчет принимала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113