Дверь как раз и наносила удар по шаткости.
Есть дверь, есть дом, есть дом - имеется место, куда можно отползти,
зализать раны. Фердуева нечетко улавливала переговоры за спиной: хрипанул
Васька Помреж, пискнула Акулетта истеричным, избалованным голоском,
бархатно вступил Пачкун, начальственно ухнул Дурасников, косноязычно
заплел Почуваев... Пусть себе тарахтят, ей что... На работу напишут?
Смехота! Приманке лучше б не выжить, на кой ляд дуре жизнь без лица?
Побираться по переходам, детей стращать?
Фердуева подняла глаза на Мишку Шурфа: прикидывается, будто жалеет,
скорбные рожи кроит, меня-то, Миш, не дури, ты парень жестокий, одна
видимость, что улыбками сыпешь, ты, как я, исключительно собой увлечен. А
как иначе, Миш? Припрешь такого правдолюбца-справедливца, начнет
изворачиваться, уверять, что токмо о других печется неустанно. Враль, Миш,
мы-то понимаем, враль, дешевка и сука, решившая подкормиться на добре. Ты,
Миш, поведаешь заинтересованным лицам, что я еще могу куснуть - не
возрадуешься, что еще в силе Фердуева, шутить с ней - кислый промысел,
вонь да хлопоты.
Шурф кивнул, а может показалось, и все же слух пойдет, побежит по
стольной, обрастая подробностям, от раза к разу все более невероятными.
Заклубятся домыслы да разговоры, защипет в носах у северных, застит
глазенки их завидущие, может успокоятся на время. Фердуева обозначила
сожжением Приманки - меня не тронь! - Слабаков пруд пруди, их и
раскалывайте на лишнюю монету.
Шурф приблизился, шепнул склоняясь к смоляным кудрям: - Волнуешься?..
Опасаешься?
Фердуева устала, перевозбудилась, да и беременность не укрепляла, не
сразу усекла, о чем мясник, ответила сбивчиво:
- Дверь, Миш, дверь меня успокаивает... как врубила дверцу
ненаглядную, ни о чем не волнуюсь.
- А-а... - протянул Шурф, - да я о другом, о Приманке не волнуешься?
Копать начнут, что да как?
- Брось, Миш, чего тут копать? Ясней ясного, несчастный случай. Беда!
А если особо любопытствующие законники найдутся, так не впервой, Миш,
деньга еще на Руси цену не потеряла... или из ума я выжила?
И снова перепуганный гомон стремительно трезвеющих, и блинной
мучнистости лицо Дурасникова, и страх его очевидный, пляшущий по изломам
запекших губ, корежащий и без того кривоватого зампреда; и девки шаманят,
подвывая, ойкая, всплескивая руками, хватаясь за густо намазанные морды; и
притихший, ошалевший Почуваев, ошпаренный предстоящим развалом
налаженного, сытого бытия; и раздавленный Васька Помреж, несущий бремя не
только страха за собственную шкуру, но и сочувствующий несчастью,
постигшему Приманку; и невозмутимый Пачкун - степенный дон Агильяр в
сиянии седин, только лобик засборил гармошечным мехом, будто прикидывал,
как выпутаться из обычной неприятности - нагрянули без предупреждения
ревизоры, а у дона, как назло, лишек в кассе, благо если б недостача.
Фердуева любила театр чужих бед: крутятся, бедолаги, как на
раскаленное уроненные, и мыслишки вспучиваются под черепом, вспыхивают
фейерверком и быстро угасают во тьме надвигающихся неприятностей.
Угораздило! Попарились! И нажрались, и вляпались в трясинное дело, а всего
день, да что день час-другой назад все так покойно обволакивало: кругом
народ с ума сходит, где деньгу раздобыть на пропитание детей малых, а тут
все тяготы, куда да кому с толком всучить бабки, чтоб потешить себя
всласть, как раз и не замечая - чего зря сердце рвать? - полумор, что
разливается вокруг тебя.
Шурф суетился, подобно Пачкуну, мясник давно уверовал, что беды
боятся денег, как огонь воды и, если бочек поливальных в избытке, всегда
пламя собьешь, а еще Мишка предвкушал предстоящие рассказы - благо
очевидец - перетасовывал подробности, умилялся раскрытым ртам, видел себя
в центре внимания и обмозговывал, где приврать допустимо, а где держаться
единственно правды. Беда не велика. Приманке не позавидуешь - факт,
остальным только нервное возбуждение, ну, может, общеукрепляющая маета с
законом: Мишка считал, что труженикам опасных ремесел время от времени с
законом сталкиваться, что спортсмену тренировки, вещь необходимая, не то
навык утеряешь. И сейчас про себя беседовал с дознавателем, перебирая, что
спросит чин, а что ответит Шурф, а о чем умолчит.
Фердуева отворила форточку, с улицы ворвался покалывающий воздух.
Дурасникова облизало холодом, и впервые, кажется, зампред убедился, что
все наяву, не сон, не полупьяный бред, а именно в его присутствии сгорела
девка и как раз та, желанная, наделенная буйным, голодным воображением
зампреда невиданными женскими совершенствами. Дурасников бочком покатился
к двери. Побег завораживал - возможно выкрутится? - беглец перебирал
ножонками не хуже балерины, на одних носках неслышно крался к медной
дверной ручке - дерни на себя и... свобода - только ноги не жалей, дуй во
всю мочь, дальше и дальше...

- Куда вы, Трифон Кузьмич? - Фердуева ласково прихватила трясущегося
Дурасникова, потянула к себе.
Сволочь! Господи, каковская сволота. Ну, мужики всегда отличались, но
баб-то вывели каких, Господи, хуже пьянчуги-убивца: ни сострадания, ни
боязни, вроде как и надругаются над сильным полом, мол, обратили нас в
стерв, стреноженных авоськами, придавленных кульками да бурлацкими
поклажами, теперь лопайте от пуза чево желали.
- Там холодно, Трифон Кузьмич, а вы налегке, - добавила Фердуева,
озирая притихшую горстку перепуганных и давая понять каждому, что зампред
желал бросить дружков на растерзание и вульгарно смотаться, блюдя
собственную сохранность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113