«сапер ошибается только раз» — сказал он однажды, повторив известное выражение, которое в данном случае надо понимать несколько аллегорически. И Ундина ни к чему на свете, пожалуй, так не безразлична, как к спиртному. Зато отсутствие «этого недостатка», по ее словам, она компенсирует «в других сферах». Где она, интересно, подхватила это шикарное выражение? И наконец Вы: учительница, романтик, энтузиастка, максималистка... Нет, ни в «Радуге», ни где-либо еще мы к бутылке почти не прикладывались, и хмель в голову нам не шибал, языки не развязывал, чему мне надо бы радоваться, однако я — теперь могу Вам со стыдом признаться! — иной раз про себя сетовала на то, сколько материала из-за этого мимо меня проходит. Пьяная болтовня, само собой, не что иное как отбросы. Копаться в них невелика радость, и все-таки, поверьте мне, иной раз там найдешь довольно много полезного. Из того, что связано на свалку, кое-кто и дом построил. И вообще дом своего искусства в прозе многие строят из столь различных материалов — из своих убеждений и своей болезни, из своего опыта и своей слепоты... из пролетающей кометы и одной-единственной капли росы.
Однако Вы — не делайте невинное лицо и не оправдывайтесь! — постоянно заклинали своих близких не рассказывать мне ничего «компрометирующего». Прекрасно помню Ваше просительное и в то же время строгое: «Ну мама!» Или от моих посягательств Вас ограждала отличная интуиция? Или Вы уже прочли у Жюля Рена-ра: «Я люблю людей больше или меньше в зависимости от того, больше или меньше дают они материала для записных книжек» — и намотали это себе на уж?
Очень надеюсь, что эта стопка исписанной бумаги не сделает нас врагами (тьфу, тьфу, тьфу!). Если при чтении что-то вызовет Ваш гнев, всегда помните, что у Вас есть право вето на любое место в рукописи. Эту фразу я подчеркнула, да, Ирена, и без притворства: все, что задевает за живое,— вон! — все, где я не только наступаю на мозоли, но и» лезу в душу стоптанными башмаками,— долой!
И наконец два постскриптума.
Р. 5. 1. Не допускаю ли я ошибку с выбором названия Страшно сожалею, что по легкомыслию уже использовала слово «стресс». Как бы оно сейчас пригодилось! Оно звучало бы научно и в то же время мистически: все его поминают, на него ссылаются, валят на него свои грехи, все точно знают, что он есть, хотя никто в точности не знает — что это. С новым опусом, ей-богу, как с самим нечистым. До позавчерашнего дня он назывался «Равновесие»—и вдруг я переименовала его в «Предательство». Ведь разве Вы в конце концов не предали Ати-са (и может быть, как раз в тот момент, когда Ваша верность была ему всего нужнее)? И разве потом Гунтар не предал Вас (и может быть, именно тогда, когда его верность была Вам всего необходимей!)? И разве, наконец, Вы не предали своей учительской профессии? Ведь Вы любили школу, но из школы ушли. Только одного не осмелюсь утверждать — что Вы совершили предательство по отношению к своему ребенку. И может быть, это — самое главное? А может, существенно то, что Вы совершили предательство по отношению к своему таланту? Не могу решить. Оставляю последнее слово за Вами. Кстати, сомнение насчет заголовка в меня заронил сотрудник весьма почтенного периодического издания, который явился меня уламывать «написать на тему морали — все равно что» и под конец разговора спросил, над чем я сейчас работаю. «Равновесие»? — живо отозвался он. — Интересно узнать — между чем и чем?» Сразу припертая к стенке его вопросом, я спохватилась, что книга и правда ведь не о равновесии, а скорее о невозможности равновесия. Не вдаваясь ни в суть дела, ни в детали, я ответила, что в общем и целом это будет проза о специфических проблемах женщины-литератора. От такого разъяснения он еще больше округлил свои и без того огромные карие, пленительно блестящие глаза: как, разве у женщины-литератора есть еще и специфические проблемы в отличие от литератора-мужчины? В ответ я только хмыкнула, зато, видимо, мефистофельским тоном: холеное, красивое, интеллигентное лицо моего собеседника покраснело, выдавая крайнее смущение. Мне стало его жалко, и я его заверила, что тем не менее все кончится прекрасно: я тогда еще, кстати сказать, твердо решила не вставлять в текст поздравления (в районной газетке) товарищей по работе «Мелите Шкерскан и Атису Колешу в день свадьбы», чтобы не огорчить ту часть читателей, которая хочет закрыть книгу непременно с облегчением, зная, что личная жизнь главного (-й) героя (-ини) устроилась, или хотя бы узреть на горизонте отчетливо светлую перспективу. Конец, к сожалению, получился немножко грустный. Может, повествование следовало продолжить и заключить рождением Ариадны, что вознаградило Вас за страдания? С той минуты, когда Вы произвели на свет ребенка, в Вашей писательской биографии тоже начался новый этап — Вы стали на пятьдесят процентов зорче к окружающему миру, однако по крайней мере на семьдесят пять процентов убавилось для Вас шансов использовать эту зоркость в художественной практике. За два с лишним года Вы не написали почти ничего... За это время старые девы, моя дорогая, вон как Вас обогнали. Пока Вы стирали пеленки, они читали Аристотеля и Канта, пока Вы кормили грудью ребенка, они объездили Индию и Кубу, пока Вы учили дочку первым словам, они выучили импортные языки. Какое будущее Вас ожидает, не знаю. Будет ли ребенок для Вас — художника — точкой опоры или же Вы как художник в ребенке увязнете? Это настолько индивидуально, что я не берусь ничего предсказывать. Ваши последние рассказы были так ярки и самобытны, что написать такое без таланта невозможно, однако столь же невозможно для таланта ничего не писать два года, ведь писать для таланта все равно что дышать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56