Так что не учитесь у меня} Хочу, чтобы Вы были счастливее.
В юности я мечтала о грации косули в сочетании с
волчьей пастью, но мне сказали — а не хочешь ли в придачу слоновый хобот и два верблюжьих горба, орлиный лёт и ядовитый зуб гадюки? Я устыдилась непомерных своих притязаний и сделала выбор — буду тигрицей. Но вделав свой выбор, я поняла, что мне-тигрице придется многих, многих растерзать, и в конце концов решила стать коровой и давать молоко, но с одним условием — чтобы
^по совместительству» мне не пришлось и пахать землю, [о, увы, мне всегда приходилось и пахать.
Ну, что же нам делать? Учиться вязать годную в эксплуатации петлю?
«Скучно и нудно возиться с ничтожными, мелкими делами, как зайцу путаться в тенетах. Жить связанной по рукам и ногам детьми, изо дня в день безо всяких перемен, в работе, в хлопотах и тех же бытовых мелочах так опротивело, что кажется — если б можно было как-то с себя это сбросить, убежала бы не думая куда глаза глядят...»
Вы заметили, что этот абзац поставлен в кавычки? Оттого что он, Ирена, не мой, хотя я сто раз могла бы слово в слово повторить то же самое! Это строки из «Автобиографии» Юлии Бенюшевичуте - Жимантене, известной нам как литовский классик Жемайте. Удавалось ли ей все совмещать? Думаю, она ответила бы отрицательно. Но она обладала «силой, позволяющей оторваться от земли», в ее «рубашке была блоха таланта» — и даже судьба обломала об нее зубы!
Ах да, в памяти осталось еще вот что из Вашего письма «Мой день не безразмерный (это Ваши слова), делами он набит как бочка камнем. Я не могу туда ничего больше втиснуть». Читая, я с Вами соглашалась и, помнится, только глупо улыбалась. И лишь какое-то время спустя, о, сверкнула точно яркая молния: в бочку, полную камня, можно ведь еще влить два-три ведра воды! Правда? Вот Вам и оптимистический заключительный аккорд после всех жалоб на жизнь!
21 октября 1977 года
Р5. Больше двадцати лет я почти не знаю, что значит отпуск, так как за все это время наслаждалась им только дважды, но и то, по правде говоря, несколько условно — когда температура поднялась выше 39 градусов. О, какое это было счастье! Неожиданно свободная решительно от всего, я лежала на спине и распевала песни Грига.
ИЗ ДНЕВНИКА
19 ноября 1977 года
Откладывала я, откладывала посещение Горной улицы, словно чуяло моё сердце, что возвращусь с этой гадкой оскоминой... Но, может быть, виной тому грипп? Сижу за горячим, кипяток прямо, липовым чаем. Какой противный озноб! Принять аспирин, что ли? Или слазить в погреб за малиновым вареньем? Не хочу болеть — всеми силами буду крепиться.
Как глупо вышло! Из шестнадцати километров большую часть мне пришлось топать. Само написалось «топать», хотя это слово звучит слишком бодро для темпа, каким я тащилась из Ошупилса под густым мокрым снегом, который падал все гуще... Ну что я плачусь? Сама виновата! Не могла подождать, пока Гунтар посмотрит хоккей? И, в конце концов, это была не Ирены, а моя собственная мысль «топать» по шоссе в направлении к Лесовому и в пути голосовать, ведь Ирена, напротив, до последней минуты старалась меня отговорить, обещав, что «мы Гунтара заставим!». А я хвост трубой. Пусть сидит смотрит свой хоккей! Помчалась без оглядки, довольная собой, твердо веря во всемогущество поднятой руки. Но два десятка машин разных марок, пронесшихся мимо— потому что водители в мокрядь хмурые — очень скоро сбили с меня самоуверенность, и, все больше полагаясь на собственные ноги, я тупо шлепала по снежной каше, не пытаясь уже никого остановить и только вслушиваясь в ритмичное хлюпанье сапог.
На полпути уже, если не дальше, затормозил рядом бобик-газик. Шофер крикнул по-русски — далеко ли мне и стал меня отчитывать: «А руку поднять ты не можешь? Я угадывать должен, куда тебе надо?» ж т. д. Фургончик был как сито, ветер просвистывал его насквозь. Я до того устала, выбилась из сил, что во мне вдруг что-то оборвалось — и покатились слезы. Ну скажи на милость, набитая дура! По правде, в темноте он этого не видел и бурчал чуть не всю дорогу. Не знаю, откуда он ехал и куда мчался, и еще того меньше, от кого хлопотал по шее, но он полюбопытствовал: «А что такое сатта?» И когда я ответила — «рохля», он вполголоса пустил кого-то картинно трехэтажным и мрачно молчал потом целую минуту, длившуюся вечность. Когда я попросила остановить, он снова вскричал — да здесь же голый лес! Я сказала — здесь не голый лес, я тут живу. Он спросил, далеко ли, и на прощанье добавил: «А волки тебя не съедят? Ну смотри!»
Пока я, счастливо разминувшись с волками, писала, мой чай остыл...
О чем там беседуют сейчас Набурги после хоккея? Что-то они говорят друг другу в тишине, когда за окнами все еще кружит этот никому не нужный снег? Мне почему-то видится, что Ирена все еще сидит, зябко кутаясь в темный платок, хотя в доме очень тепло. Но я наверно ошибаюсь. Скорее всего ошибаюсь... Так уж она и сидит! Возможно, они, крепко обнявшись, уже спят? Возможно, так же как я, перебирают в памяти этот вечер с облегчением — дескать слава богу, можно поставить галочку? Может быть, дружно рубают подогретые щи со свининой, так как весь день некогда было ТОЛКУ поесть, готовя эти, по правде сказать, никому не нужные деликатесы?
Оба они действительно постарались.
Гунтар заехал за мной на Джеральдине, которая теперь выглядит, о, по крайней мере лет на пятнадцать моложе! Ирена встречала на пороге. Сценарий подпортила только «мадам» Балтман, перехватив меня на половине пути. Градом сыпались на меня комплименты, пока я, бормоча что-то несусветно дурацкое, не то извиняясь, не то благодаря, наконец благополучно не скрылась в жилище Набургов, — а дальше уж все шло как по маслу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56