огрехи стиля и кочки (которые опрокинули не один добрых намерений), «озорные повороты» сюжета (бросающие вызов логике), ненужные пояснения (создающие впечатление, что автор, по словам Зигмунда Скуиня, ориентируется на последнего дурака) и так далее,— сделаны на полях, где Вы их и найдете. Надеюсь, что все будет понятно без пояснений. Так что останавливаться на них в письме подробно не буду.
Очень возможно, что, если бы не наши посиделки в «Радуге», где Вы меня дважды приперли к стенке, я бы этими пометками и ограничилась, прослаивая, как джемом, советы из литературной практики тезисами из теории литературы, которую, боюсь, Вы и так хорошо знаете... Ну что я болтаю! Боже мой, почему «боюсь»? И великолепно, что знаете! Теория, ясно, никогда Вас не застрахует от литературного воспаления легких, брюшного тифа или сифилиса, она ведь не панацея, скорее плавательный пузырь, который, правда, не снабжает кислородом и питательными веществами, обеспечивая жизненные процессы, зато удерживает в равновесии. Или, быть может, это оптический прибор, дающий возможность увидеть ошибки в своих работах и в чужих тоже? Глядя в него, я, например, вижу, что в написанном Вами хорошо и что плохо. Увы, он не делает меня ясновидящей, и я не могу сказать, что вырастет из всходов, только еще пробивающихся из земли, которые Вы называете рассказами, какие плоды созреют из жестких зеленцов, пока еще до того кислых, что от оскомины сводит нёбо. Ваши герои холодные и застывшие как снеговики. А героини вырезаны из бумаги и под действием центробежной силы на поворотах сюжета валятся. Они могут стать началом всему, но могут и не стать. Возможно, героини навек останутся плоскими и никогда не обретут третьего измерения, а герои, сколько их ни тормоши, ни расталкивай, вечно будут стоять как снеговики с ведром на голове? Но, быть может, героини вдруг вспыхнут огнем, горячо обжигая душу? А герои истают в дрожащую на ресницах слезу? Будет ли так, не знаю. И от меня сие не зависит, какие бы умные советы я Вам ни давала. Быть может, Ваше желание писать прольется белым туманом и через несколько лет Вы будете о нем вспоминать снисходительно, с улыбкой, как о чем-то прекрасном и наивном — как о первой любви третьеклассницы? Но быть может, Ваше неясное пока стремление выразить себя на бумаге, сказав людям то, что ведомо только Вам, превратится в мучительно сладкий недуг, который сделает Вас несчастной и счастливой? НО это, увы, от меня не зависит.
Ё «Радуге» Вы у меня спросили, есть ли у Вас талант. Хорошо, что пришел Гунтар. Я уже стала что-то мямлить. Загнанная в тупик, я как утопающий за соломинку схватилась бы за сакраментальную фразу: «...один процент таланта плюс девяносто девять процентов труда». Вас учили этому в институте? Меня в университете учили. Да и потом кормили лошадиными дозами. Но мой организм этого не переносил. Когда я услыхала это первый раз, у меня засосало под ложечкой. Когда услыхала второй раз, в животе закрутило. Когда услыхала третий раз... В третий раз я должна была принять это как аксиому. Однако я — случай безнадежный. Что-то во мне бунтовало не только в третий, но и в двадцать третий раз. Не сумела привыкнуть. Не могла примириться: мне было жаль бедный талант, который рядом с горой вложенного труда выглядел жалким как микроб! Много лет я не понимала своего неприятия. А сейчас? Понимаю? Думаю — да, по крайней мере надеюсь, что да. Разве в талант — наряду с десятками свойств и признаков, дюжиной сознательных и подсознательных компонентов — не входит существенным образом (подчеркиваю!) готовность, больше того (подчеркиваю еще раз!), желание, и даже больше того (подчеркиваю жирной чертой!), постоянно свербящая жажда работать — эта блоха под рубахой, которая не дает покоя ни днем ни ночью и всегда доберется до голого тела, до кожи, до теплой крови?
Это звучит жестоко, но и талант жесток. Лишь одаренность сладка и лишь одаренность может быть ленивой. Талант всегда трудолюбив. Талант и мудрей, чем одаренность, и наивнее одновременно. Идя по дороге, талант безошибочно чувствует, что поверхность земли круглая, а в электричке, идущей на взморье, он все время боится прозевать море.
Одаренность спокойна. Талант не знает покоя. Трудная жизнь не оставляет ему времени для писания, легкая жизнь не дает ему для писания материала. Он вечно попадает в переплет. Но из безвыходного положения всякий раз находит выход, недаром он талант.
Для одаренности деньги — стимул к труду, для таланта деньги — следствие труда.
У таланта, как у охотничьей собаки, два чутья: нижнее (способность взять след), что позволяет настичь в чаще уже невидимого лося, и верхнее (способность учуять запах в воздушных токах), что помогает найти на дереве еще невидимую белку. У одаренности лишь одно чутье, зато — это дар учуять нужного человека.
Одаренность вежлива, всегда начинает с «пожалуйста» и в конце благодарит, наготу прикрывает договором и никогда не забудет тактично поинтересоваться, что пойдет, а что не пойдет, тогда как талант не считается ни с кем и ни с чем: проталкивается вперед (и даже не извинится!), сует нос туда, куда совать нос не полагается, позволяет себе неожиданные выпады и нецензурные выражения, публично выворачивает себя наизнанку, как перчатку или чулок, и выносит на площадь свою душу совершенно голую. И как только он раскроется до болезненных глубин, сейчас же найдется нога, которая ступит в него примерно по щиколотку (и самое печальное, что нередко эта нога именно коллеги!). И хотя время от времени ему, как видите, приходится туго, он ничего не может с собой поделать, — для него это не норма поведения, а форма существования.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56