все, чему я удивлялась до сих пор, ей богу же, пустяки и ничто никогда не поразит меня больше, чем феномен усатого кита!
Вскоре после того меня удивило, отчего вымерли динозавры. Я думала о них так неотвязно, что они даже стали мне являться со сне. Во сне они терлись у моих ног, как большие собаки, глядя в лицо огромными преданными собачьими глазами, и говорили: «Неужели мы должны были вымереть во имя какого-то дурацкого прогресса?» И во сне я это отрицала. Однако проснувшись, поняла, что они должны были вымереть во имя прогресса. Во сне я их гладила, и они жались к моим ногам так, что я ощущала гладкость их кожи, во сне мне было их жаль — но бодрствуя я никогда не могла понять, почему мне было их жаль, и сама себе удивлялась.
Однако сравнительно скоро, страстно увлекшись психологией, я, пожалуй, гораздо больше стала удивляться тому, что умные всегда сомневаются, все ли они знают, тогда как глупые неизменно уверены, что знают все. Несколько позже я пришла к выводу, что деление на глупых и умных — упрощение, так как умные тоже не одного поля ягоды и в свою очередь делятся на три группы:
а) умные люди, понимающие Эйнштейнову теорию относительности,
б) умные люди, не понимающие теории относительности,
в) умные люди, не понимающие теории Эйнштейна и обвиняющие его в том, что он бесстыдно позволил себе открыть нечто, чего они не понимают, хотя они умные.
А чему я удивляюсь теперь?
В последнее время, пожалуй, больше всего тому, что я живу на свете. И еще удивляюсь законам природы, которые держат, удерживают нашу планету, чтобы в безумном своем небесном полете она не разлезлась, как простокваша, и не соскочила с траектории, как сползшая с ноги калоша. Но в такой же мере и, может быть, еще больше удивляюсь я исключениям, ведь как раз исключением подтверждают правило. Я кляну случайности, так как именно они расстраивают лучшие намерения, но еще сильнее я им удивляюсь — ведь не благие замыслы, нет, но эти божественные чертовки придают волшебную таинственность моей будущности, и Вашей будущности, и — в пику научному прогнозированию! — будущему вообще. Я удивляюсь святости человека и его бесовской сути. Удивляюсь... Вижу, что Вы уже улыбаетесь! И, строго говоря, у Вас есть на то все основания: очень возможно, что в этом состоит основной просчет моей литературной деятельности, ведь искусство слова призвано учить, наставлять, прояснять и объяснять, тогда как я всю жизнь только удивляюсь. Например, процессам фотосинтеза. Но и ученые, открыв его сущность, несказанно удивлялись и притом, как я недавно вычитала, целое столетие, да что там — уточняя детали, они удивлялись еще одно столетие. И я тоже удивляюсь очевидной несуразности — что с деревом происходит нечто более важное и существенное тогда, когда оно просто стоит и зеленеет листвой, чем тогда, когда оно корнями вверх плывет по течению реки. М-да... Ну, можем ли мы считать, что я ответила на Ваше «во-первых»? Сомнительно все же, правда? К тому же отнюдь не исключено, что на этот вопрос возможны десятки других ответов, и удивительнее всего, что все они будут резонные!
Перейдем к «во-вторых». Итак — чего я больше всего боюсь? Очень и очень жалко, Ирена, что из контекста не удалось вылущить с уверенностью направление Вашей мысли, то есть какого он, по-Вашему, рода, субъект моих страхов — физический или моральный, физиологический или психологический, реальный или условный. Честно признаться, я не уловила по существу даже тона — серьезный ли он, ироничный ли? И в каком тоне тем самым мне отвечать? Неопределенность догадок колеблется в довольно широкой амплитуде: смерть? критика? судьба? старость? призраки? волки?
Если Вы имели в виду смерть, то к ней у меня точно такое же отношение, как у огромного большинства людей, то есть — пока она еще где-то там далеко, над ней подтрунивают, зато, попав к ней на крючок, одни сразу впадают в панику и мечутся как крысы в горящей западне, тогда как другие хватаются за Эпикура: «Пока мы существуем, нет смерти; когда смерть есть нас более нет». Заранее гут гадать бесполезно. До того часа, когда она схватит нас своей костлявой рукой все это одни теории.
Хулы умной критики меня огорчают, хвалы критики узколобой смешат, так что, Вы сами видите, и в том и в другом случае слово «страх» вряд ли уместно. И если мы, всю жизнь стоя на перепутье, тихо молим, чтоб нас не растерзали, если мы в мороз и в зной не устаем просить: «Пожалуйста, нас не растерзайте!» — прекрасно зная, что все тщетно и нас все равно растерзают, то мы умоляем не критику, а свою судьбу, и не критика растерзает нас, а собственное наше внутреннее несоответствие между возможностями и идеалом.
Однако и судьбы я не боюсь и с глупыми ее выходками не воюю, наперед зная, что она меня сильней, зато твердо верю, что глупостям людским человек в силах противостоять!
Старости тоже не боюсь вовсе. Я не мучаюсь старея. Не считаю детство счастливой порой своей жизни. И не жажду вернуться в свою юность. Не алчу повторения первой любви. Не жалею о прошедших годах. Не хочу повернуть время вспять. Жить мне так же легко и так же трудно, так же сладко и так же горько, как было в возрасте восьми, восемнадцати, двадцати восьми и тридцати восьми лет. И последняя любовь оставила во мне несравненно более глубокий след, чем первая, хотя первая любовь посетила меня четырежды — в первом. пятом, восьмом и двенадцатом классе. Но пока я еще жива, отнюдь не исключено, что и последняя любовь посетит меня четырежды. Господи, чего же мне бояться старости?!
Призраков, честно говоря, я никогда не боялась, напротив — всегда желала увидеть и порой, в соответствующем настроении, даже с грустью размышляла, почему это призрак ходит-бродит, почему душа его не находит покоя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56