А мы — мы всего только люди! Когда я читаю: «Ему казалось, что над ним летит стая малых птах, но, подняв голову, он увидел, что это осина» — на меня будто сквозь садовую калитку веет душистым ветерком Вашего мира. Таким строкам, как «Она из тех женщин, что напоминают чайку — издали поэтично белая, вблизи прожорливая и крикливая», быть третейским судьей с точки зрения орнитологии я не могу, однако с литературной — здорово! Молодчина! У Вас есть заряд иронии, без чего прозаик может взбить только мусс. Однако дойдя до «теплых, уютных помещений механических мастерских, из которых сочатся характерные для ремонта звуки. Один трактор уже кончен», — я сама с «характерными для ремонта звуками» почувствовала себя «конченой», как Ваш бедный трактор. И таких «конченых тракторов» — пожалуйста, не сердитесь! — у Вас набирается целое кладбище... (В тексте я подчеркнула волнистой чертой.) Да, стоп, вот еще пример: «За хлевом валялись совсем отощавшие трупы». Допустим, согласна, трупы подвержены разным процессам, и все же сомневаюсь, чтобы к ним было приложимо слово «отощавший»...
И, ради бога, не старайтесь впихнуть в рассказ все, что Вы знаете о своем герое! Так и так все Вы никогда не скажете, даже будь у Вас «...тысяча языков и тысяча глоток» — и опиши Вы подробно даже его меню! Если только каша из овсяных хлопьев с брусничным вареньем, съеденная им на завтрак, не двигает сюжет вперед, пусть Ваш читатель до конца жизни так и не узнает, что именно ел Ваш герой в то утро, и примирится с допущением, что тот вообще что-то ел, если держится он бодро и его не качает. Если же его тем не менее качает, то есть основание думать, что виной тому не столько низкая калорийность его трапезы, сколько недостаточно высокое Ваше мастерство...
Далее. Врожденные способности — это земля. Без земли не вырастить хлеба. Но и с одной землей его не вырастить. Еще нужен плуг и нужны семена, нужны удобрения, нужно лето. Задатки — это крупа. Однако, не-сваренная, она годится разве что курам. Чтобы сварить кашу, необходима еще вода, необходим огонь... и кастрюля, скажете Вы, и соль, вставите Вы и вдруг добавите, что после всего, что я здесь понаписала, Вам все равно неясно, что же такое талант, если он одновременно земля и плуг, удобрения и семена... блохи и куры... крупа и кастрюля... вода и соль, ах, все это натуральное хозяйство! Вот это «натуральное хозяйство», Ирена, и есть талант. Есть ли у Вас все это? Пока не могу сказать. И хорошо, что тогда в «Радугу» пришел Гунтар, избавив меня от определенного «да» или категорического «нет». Я и так порядком запуталась с Вашим первым вопросом, когда Вы — помните? — спросили, начала бы я все сначала, если б была молодая, и лицом к лицу с Вами я ответила «да».
А сейчас — лицом к лицу с собой?
Не могу сказать.
Сколько раз я желала отдать все, чем я владею как писатель, за счастье быть просто женой и просто матерью. Я любила бы своего мужа и своих детей. Их жизнь наполнила бы мою. Я была бы сосудом для их грусти и зеркалом их радости. И по ночам меня будили бы только их храп и их вздохи, и чужие, несуществующие люди не ломились бы в мой мозг сквозь хрупкую стену сна, не проваливались бы в меня со своим ликованием и своим горем, разрушая мой покой и делая меня своей рабой. Но эта манящая безмятежность всегда была мне недоступна: столь же часто и столь же горячо я желала пожертвовать всем, чем я владею как женщина, и стать монахиней от прозы, которой заказаны все радости жизни, блаженство которой в согласии только с самой собой и в том, что у нее есть листы белой бумаги, отточенный карандаш и немного хлеба. Как женщина я мечтала об одном выходном дне в месяц, чтобы можно было перевести дух. Как писатель я стремилась работать без всего. Как писатель я жаждала заглянуть в колодец жизни, высветив его до дна, заглянуть в болотный жизни, высветив его до мути, испить брагу жизни до горьких подонков — не боясь даже смерти. Как женщина я берегла дорогие мне заблуждения, точно пламя спички в ладонях — боясь даже сквозняка. Ни одно из этих моих желаний не исполнилось. Всю жизнь я качалась маятником между крайностями, на ощупь брела от пустоты к наполнению, от удовлетворения к разочарованию, от отчаяния к триумфу, от опьянения к похмелью. Это было слишком тяжело, чтобы мне хотелось повторить такие страдания, и слишком сладко, чтобы я могла отказаться от этого наслаждения. Любой однозначный ответ тут будет неправдой. И тогда, в «Радуге», когда я произнесла «да» и взгляд Ваш неожиданно затуманился, мне вдруг подумалось, что рот Ваш сейчас выкрикнет обвинение. Ложь, бросите мне Вы, ложь, ложь... ложь!..
В каждом писателе есть что-то от цыгана, который стал царем. Знаете такой анекдот? Цыгана спрашивают, что бы он делал, если бы стал царем, а он говорит: «Ел бы сало с салом, накопил сто рублей и махнул бы назад в лес!» Так и мы: едва накопив сто рублей на жизнь, при первой возможности, наверно, опять бы удрали в литературный лес — даже из такого места, где можно жить припеваючи, есть сало с салом...
Не верится, что тогда так мело, правда? Сколько же дней прошло — всего неделя! — и везде полно анемонов. Я нашла, где цветет волчеягодник. Знаете такое растение? Его называют еще лесной сиренью. Шалый цветок — пахучий, ядовитый... И куда он спешит? Успеет еще самоутвердиться — впереди все лето.
Р.5. 1. Поскольку мы, возможно, не так скоро встретимся, Вашу рукопись отошлю Вам почтой, заказной бандеролью — чтобы пи словечка в пути не вытряслось, не пропало!
17 апреля 1976 года
Р. 5. 2. Перечитала свое вчерашнее письмо. Все время я употребляла слово «одаренность», но, быть может, следовало взять гораздо более точное, хотя и жестокое слово «посредственность»?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56