Но нет... Как бы хорошо ни знала я населенный пункт А, это, увы, нисколько не помогает мне, когда я попадаю в населенный пункт Б. Бреду без дороги по незнакомой местности нового опуса, тащу на горбу мешок своего опыта с одноместной палаткой, запасной парой носков и завернутыми в пергамент бутербродами. Вещи это полезные, верно, но о Б они не говорят ничего. Они спасают от голода, осадков и насморка, однако не спасают от лешего, который водит путника вокруг да около, сбивает с пути.
Получив от Вас первое же письмо, я сразу узнала шрифт и машинку — «Континент», правда? — поскольку и у меня давным-давно была такая же. Однако письма на ней я не писала и вообще ее не любила! И «не любила» еще мягко сказано. Я терпеть ее не могла, так как ее ритмичный стук, точно поварской нож, механически изрубал в фрикасе мои высокие мысли и благородные чувства! Я ненавидела машинку до такой степени, что однажды — неумышленно, правда! — сорвала у нее рычаг... Мои черновики были настолько чистые, что с них охотно писали машинистки. Теперь я иной раз найду пожелтевший лист — и сама себе удивляюсь: ясный, размашистый... чужой почерк, чернилами, без помарок. Но тогда и работала я совсем по-другому. Каждую мысль обкатывала, обваливала и приглаживала до тех пор, пока там ничего уж ни прибавить ни убавить — хоть клади сразу на сковородку как котлету! Каждый слог еще в мозгу был крючочком вывязан, каждая буква на своем месте приколота, каждая запятая пришита к жилетке фразы. Только тогда это ложилось на бумагу. Сказать ли мне: делайте так же — и свои черновики Вы сможете вешать на стену в рамке? Но как мне давать Вам совет, если сама я перешла на карандаш и листки блокнота из перекидного календаря, если я царапаю слова крошечными буквами, стираю и черкаю — и потом продираюсь сквозь черновик как сквозь джунгли, рву на себе волосы, когда не могу разобрать свои правки, тону в вариантах, где «козлища» перепутались с «овцами», впадаю в панику, когда в этом хаосе затеряются самые «шедевры»? И только тогда, когда этот винегрет с помощью портативной «Эрики» выстроится в послушные строки на белом листе стандартного формата, у меня с души наконец свалится камень. В пишущей машинке я теперь люблю именно то, чего раньше терпеть не могла: бесстрастный ритм (который точно уловит — тут лишний слог!), холодный стальной глаз цензора (который подозрительно озирает каждое слово и подвергает сомнению каждую фразу). Машинка сама не творит, но на нее я могу положиться, тогда как карандаш — сангвиник: быстро загорается, часто меняет взгляды и в критические минуты предательски дезертирует, бросая все на произвол резинки... Когда перепишу, мне нравится смести маленькие листочки на совок, бросить в печь, поднести огонь и смотреть, как они горят. Это так красиво, Ирена, смотреть, как горят заключения — синим пламенем, игра слов — оранжевым... Сказать ли мне: поступайте так же и Вы получите огненное наслаждение, глядя, как горят слова? Я все же возьмусь утверждать, что такой способ работы хоть щ йоту лучше прежнего. Я выбрала его не как самый цёлесообразный — просто способ писания менялся вместе со мной. Мое восприятие сейчас другое, моя память Другая, и сама я другая — как же мне писать по-старому? Пишу я тоже по-другому.
Не учитесь у меня!
В молодости я всецело полагалась на память, не разграничивая памяти ума и памяти сердца. У меня не было ни одной записной книжки, зато была железная вера в то, что в нужный момент и в нужном случае все вынырнет из омута забвения как поплавок, что я как палеонтолог по одной берцовой кости и фрагменту нижней челюсти с двумя коренными зубами сумею во всех деталях восстановить давно умершее, под слоем веков погребенное существо и притом вдохнуть в него жизнь. Сказать ли Вам: доверьтесь своей молодой памяти, ведь то, что мы забываем, не заслуживает, чтобы о нем помнить? Позвольте себе расточительность молодости! Не обкладывайтесь лежащими в состоянии клинической смерти прототипами, полуфабрикатами сюжетов и метафорами, больше или меньше тронутыми ржавчиной, не превращайте свою мастерскую в холодильник или склад, в реанимационную палату — живите на гребне пенистой волны! Так я сказала бы Вам, если бы была уверена, что, полагаясь на свою способность реставрировать окаменелости, я не дала вымереть целым видам, если бы воду текущей мимо реки я могла назвать своей, прежде чем зачерпну ее в свои ведра. То, что не зачерпнуто, неумолимо и безвозвратно утекло. Ведра для черпания текущей мимо воды — записные книжки. Когда я сделала это открытие, я стала всюду таскать блокноты с собой. Они были со мной в поезде, в лесу, на собрании, в театре, на рынке, в приемных учреждений и даже на юбилеях наших светил. Блокноты стали моей слабостью, которой я гордилась, ощущая себя личностью весьма творческой. Дошло до того, что блокнот был при мне и в нужнике и даже в ванне, где я иногда подолгу и всласть медитировала. Однажды он и упал в ванну. Сперва я отчаивалась, но потом, глядя на расплывшиеся буквы, задумалась. Что удалось мне удержать в этих записях ж много ли? Необычные имена собственные — да. Меткие выражения... обрывки чужих разговоров... замысловатые случаи — да, да! Из протекающей мимо реки я зачерпнула их в свои ведра. Но посчастливилось ли мне хоть когда-то зачерпнуть и игру волн? Блик солнца? Запах аира? И разве без всего этого вода в моих ведрах не была всего только Н2О? Поймала ли я за крыло пролетавшую над рекой птицу и заперла ли в углу блокнота? Остановила ли висящие на речном берегу качели в высшей точке их полета? Нет и нет! Моя вода протухает в ведрах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56