Почему она бледная? Весеннее недомогание? Надо пить декамевит. Ирена с грустью меня слушала, потом сказала, что единственное, чего бы ей хотелось, это спать — заснуть и спать, спать... Какие же горы она своротила, что ей хочется только спать? Она ровным голосом стала перечислять: смотры и заседания... заседания и совещания... совещания и семинары... семинары и лекции... лекции и методические дни... методические дни и открытые уроки... открытые уроки и олимпиады... и вообще. Она усмехнулась. И вообще?.. Она помолчала и опять бесцветным голосом стала перечислять: «Ловлю собственный хвост... Трачу себя, будто я богата как крез... Варюсь в мещанской сутолоке провинциальной жизни... падаю в волчьи ямы...» И неожиданно в уголке ее глаза блеснула слеза. Автобус уже тормозил. Но живая слезинка, затуманившая ее антрацитовый взгляд, молила меня о чем-то — не поняла я о чем. На прощанье я взяла ее руку, холодную как рыба, и пожала. Ну, скоро она даст мне что-нибудь почитать? Не написала, говорит, ни строчки. В самом деле?! Она не прибавила ничего.
Выйдя из автобуса, я подождала, пока он уедет, все еще чувствуя холодное, влажное касание Ирениной ладони. Подумалось: холодная и влажная, как бывает с похмелья. В кусте у дороги сидела синица, повернув ко мне блестящий глаз. Что думала птица, обратив ко мне свой живой взгляд? Какой я казалась ей? Символом вечной опасности? Разглядывала она меня с подозрением или с бдительным любопытством? Не понять. Да и где мне понять птицу, если я не поняла человека? Не так же ли непостижима для меня Ирена, как синица на ветке? На что она жаловалась... о чем молила ее слеза? Может, надо было сказать доброе слово, чтобы она крепилась... чтобы она выплакалась, растопив в слезах свою пугающую апатию? А может, наоборот? Может, следовало отрезвить ее холодным душем? Сказать — да, да, да, это похмелье, закономерный синдром после чарки
первых успехов, которую она со вкусом выпила до дна Приятно было пьянеть, правда? Сладко было, когда в голову ударил хмель? Нежно пощипывал в носу аромат роз — чего ж она теперь жалуется на шипы? Разве она не ведала, что у роз есть шипы? Но пока она не кричит, никто не знает, что у ее роз есть шипы. За ошибки надо платить. Но пока она не кричит, никому и в голову не придет, что это ошибка. Или она представляла себе творчество как древо познания добра и зла, с которого можно пригоршнями рвать — а то и палкой сбивать! — румяные яблочки, дабы прельщать, привораживать общество, то бишь Адама?..
Что, я сделала резкое движение? Что случилось? Почему синица улетела?
Где мне понять человека, если я не понимаю птицу? Где мне понять птицу, если я не понимаю даже цветок? Я не понимаю поспешности анемона, но того меньше понимаю медлительность хризантемы.
Как тут понять человека...
ПИСЬМО ВТОРОЕ
Вчера в автобусе меня выбили из колеи Ваши слезы, но сегодня я уже оправилась от шока, и знаете — Ваше слова мне больше совсем не нравятся, и особенно выражение «мещанская суета провинциальной среды. Ой-ой-ой! И Вы еще собираетесь писать! Не плюйте в колодец — сгодится напиться! Вы что — материал высасывать будете из большого пальца левой ноги? Возможно, именно эта «среда», которую Вы обругали провинциальной, и есть Ваш Клондайк, золотая жила — если Вы совсем не забросите в кусты литературное ружье... Обзывайте меня романтиком, идеалисткой — да кем угодно! — но я свято верю, что сегодня в мире не меньше чувств и страстей, роковой любви и мстительной ревности, сомнений и безумств, бескорыстия и хищничества, благородства и властолюбия, чем во все предшествующие века, что и сегодня есть Ромео и Джульетты, Монтекки и Капулетти, Гамлеты, короли Лиры и леди Макбет, только не из знатных аристократических семей, а из совхоза и передвижной мехколонны.
Однако это не просто среда, во всяком случае не только среда. Это жизнь, и, как всякая жизнь, она ни провинциальная, она болезненная и смешная, жестокая и нежная, прожорливая и бережная, низкая и возвышенная — жизнь как жизнь. И если Вы не сумеете разглядеть ее с собой рядом, то не увидите ее нигде, куда Вы ни поедете, куда ни пойдете — хоть на край света. Если Вы ловите себя на неудовлетворенности, жажде допинга (типун мне на язык!), то пейте крепкий кофе или курите сигареты. Это, само собой, вредно, да, кофеином и никотином Вы испортите себе сердце, желудок, печень... и кто его знает что еще! И все же это нанесет Вам вред, чем одуряющее и отупляющее — как марихуана — сознание, что }3ы лучше других и стоите выше чью-то. Ибо то, выше чего Вы, по видимости, стоите, и есть жизнь (золотая рыбка, которая великодушно исполняет желания, но жестоко оставляет у разбитого корыта всякого, кто вообразит, что он лучше! ). Будьте полны смирения перед Ее величеством жизнью — пусть у Вас напечатано три рассказика или издано три... хоть и тридцать три книги! Так же как всегда будьте покорны и своему труду. В каждой, от первой до последней написанной Вами строчке пусть Его величество труд будет Вашим богом и повелителем, хотя порой Вы будете его честить лешим, вампиром и дьяволом, который Вас душит по ночам и не дает заснуть, сосет Вашу кровь и треплет нервы. Вы протянули мизинец, а он отхватит Вам руку, и не только руку. Хоть какие будь у Вас высокие титулы, Вы никогда не станете барыней, а всегда будете Золушкой, служанкой, которая в ночной тиши, когда другие сладко спят, терпеливо просеивает золу, выбирая из нее конопляное семя.
Литература беспощадна. Неповторимый духовный мир человека навечно воплощается здесь в слова и строки, где никакой силе неподвластно что-либо исказить, но и никакие сожаления не могут что-либо исправить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56