Ундина даже не знала точно, закрыт ли уже бюллетень. А в конце четверти долго не поваляешься, сообщила Ундина, присовокупив — «Ирена же у нас такая сознательная!» Хм... Да-да, без шуток! Когда они обе еще ходили в школу, Ундина вечно считалась лентяйкой, которой сестру ставили в пример: по остальным еще куда ни шло, а по математике она, Ундина, всегда была олухом царя небесного, посидеть за столом не заставишь — ну и вот, оба эти лоботряса тоже пошли в нее! «Оба лоботряса» тем временем прилежно водили ручкой в тетрадях, никоим образом не подтверждая слов матери.
На происшествие ~ кашей Ундина смотрела совершенно не так, как Янина. Извиняться? Да пусть ее хоть повесят, она бы не извинилась!!! Она бы этому шкету еще бы не так влепила, она бы «врезала так, чтобы этот сопляк полетел кувырком!». (Между тем этот «шкет» и «сопляк» — из одиннадцатого класса и «ростом примерно с Гунтара»... Не баба, а просто черт в юбке!)
Я прошла и на Горную улицу, но тоже совершенно впустую. Все повторилось точь-в-точь как в первый раз*
Подхожу к калитке... Тишина первозданная! И все в снегу, белым-бело! Еще даже красивее, чем тогда осенью. Нажимаю кнопку звонка. Звука не слышно, только где-то за постройками сразу подает голос собака. Немного погодя выходит девочка - хромоножка. Учительница Набург? Нет, окна темные, нету дома, наверно, еще в школе, а товарищ Гунтар... Но я не горю желанием выяснять, где сейчас и чем занимается «товарищ Гунтар». Так что в Ошупилс я съездила совершенно впустую.
16 декабря 1978 года
В половине седьмого ее увезли. Когда ее увезли, завыла собака. Не скажу, чтобы ощущение было очень приятное. Спать я так и не ложилась. Больше того, сейчас ходила в Дубки вторично —• опять звонила по телефону. Врачу «скорой помощи» я рассказала про Иренин грипп, а про лес — нет. Казалось, что там можно рассказать в двух-трех фразах, однако же, набрав номер школы, я все происшедшее весьма успешно уместила в одно-единственное предложение. Настало долгое молчание. Потом голос на другом конце провода (не знаю только чей), сразу же сбавив тон, спросил: «А она... жива?» И я — теперь сама себе удивляюсь — со злорадством ответила: «Должна вас огорчить, но она жива». Наступило еще более долгое молчание. Я попросила сообщить родным, что ее положили в больницу, и повесила трубку. Бог ты мой, кому я там наговорила грубостей!
Мороз такой, что прямо глаза на лоб лезут — минус двадцать шесть градусов! Вчера, когда я вернулась из Риги, было девятнадцать, после полуночи — двадцать два, в три часа — двадцать четыре градуса. Сколько может человек выдержать при —22° и потом при —24°? Надо полагать, не очень долго. Во всяком случае, не до утра. Еще прежде чем настал бы рассвет, случилось бы то, о чем я все стараюсь и не в состоянии не думать...
Сколько часов она просидела на пне? Трудно сказать. Какое-то время она, видимо, потопталась во дворе. Снег перед дверью весь в следах — как будто здесь весело плясала целая компания в сапожках на тонком каблуке. Почему она не села на лавочку возле дома? Я бы нашла ее сразу, как вернулась. Какая сила сорвала ее с места и погнала в лес, какие вели ее черные мысли? Она иге так боится леса в ночной темноте! А если бы, воротясь домой, я не вышла гулять с собакой? И если бы та не пошла по ее следу? И если... Она всегда так боялась и Азы тоже. Но когда в лесу пес подбежал и стал лизать ей лицо, она даже не вздрогнула. (А он? Что думал он, какая сила, какие чувства вели его, когда он стал лизать ей лицо? Не инстинкт ли извечный соратника человека ему подсказал, чью человек лопал в беду?) Когда я осветила Ирену фонариком, она устало подняла веки. Зрачки были пустые, как у совы при свете дня. Возможно, фонарик ее ослепил? Казалось, она сейчас спросит, где она и как тут очутилась, как будто ее привели сюда с завязанными глазами. Она была как ледышка — руки, ноги, в особенности нос. Я боялась, что нос у нее отморожен. Но когда под одеялом она стала согреваться, то первым отошел именно нос и стал красным. Я села на край тахты с ней рядом. Она вдруг порывисто схватила мои руки, уткнулась мне в ладони пылающим лицом — и я почувствовала ее слезы. Прерывисто и бессвязно, пресекающимся голосом она рассказала, что произошло: «инцидент с кашей» обсуждался на педсовете, одни нападали, но другие ее защищали, однако же, когда слово предоставил ей и она сказала, что о своем поступке не жалеет и в подобной ситуации впредь поступит точно так же, поднялся ужасный шум. Директор велела ей подождать за дверью. А Ирена взяла пальто, оделась и вышла из школы. На дворе красиво падал снег. Она была поблизости от остановки, когда пришел автобус. Села, не раздумывая куда едет, взяла билет до конца, но на полпути вспомнила обо мне и вышла. Найдя дверь запертой, сначала была просто убита, а потом ей все стало безразлично. Она брела среди заснеженных деревьев как во сне, и в безветрии только хрустел снег. От ходьбы ей стало тяжело и сладко и хотелось где-нибудь сесть.
Ночью Ирена несколько раз засыпала и тут же начинала бредить. Что она говорила, не разобрать. Явственно слышалось только одно слово, которое она повторяла: «Нет, нет, нет... нет...» С кем она не соглашалась? Что отвергала? Это «нет» отпечаталось в ней, застряло в подсознании и бодрствовало даже тогда, когда сознание спало...
Подозрение на двустороннее воспаление легких, температура 39,7° и притом еще в положении... Знают там в школе, что она в положении? Или им это кажется не суть важно?
17 декабря 1978 года
В терапевтическое отделение дозвониться же удалось, только в приемный покой, так что ничего насчет не выяснила, узнала только в какие дни и часы можно больных навещать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56