Однако сегодня все это еще так далеко, что кажется совсем нереальным...
Даже собачье сердце Джонни почувствовало мое настроение. Недавно в лесу он ни с того ни с сего встал на задние лапы и лизнул меня в лицо. Я его обняла, и мы стали танцевать танго. Сначала он слегка упирался, но потом вошел во вкус — и до такой степени, что после второго тура от восторга укусил меня в нос. Джо, сказала я ему, ради бога, успокойся, Джо, и хоть минутку послушай тишину! Но куда там! Я выпустила джинна из бутылки. Ему пришлось по вкусу танго, ничего другого кроме танго для него на свете не существовало, он был прямо как в трансе, но как в трансе сегодня была и я. И если быть справедливой, я не могла его ни в чем упрекнуть — мы были два сапога пара! Кончай, Джонни, уймись, сказала я ему, ей-богу, ты просто спятил, но он не мог сразу остановиться, не мог уняться, он и правда не мог с собой сладить, так же как не могла с собой сладить и я, двадцать два месяца без выходных писавшая эту книгу, из которой одному черту известно, вышло ли вообще что-нибудь путное. Я тоже не могу сразу успокоиться и продолжаю бежать еще и за линией финиша.
Эти оргии не к добру! Кто-нибудь, так и знай, окатит ушатом холодной воды. Уж не Вы ли, Ирена? Осеняю себя крестом — а, ладно, будь что будет! Признаться, я много раз сомневалась, тот ли я выбрала способ изображения. Диктуется он необходимостью или эта необходимость кажущаяся? Единственный ли это, ну ладно — оптимальный ли способ сказать то, что я хочу сказать, или меня слишком связывают и держат в плену всевозможные заметки и записи, в особенности же письма к Вам, тема которых, можно сказать, всякий раз отвечала жизненной ситуации, тоща как тон их порою — нет (когда я веселостью пыталась скрыть свою грусть или старалась резвеять Вашу). Но думаю, что от этих невинных словесных румян суть не менялась. Когда Вы привезли их мне из своего «архива», сколотые гигантской скрепкой, и в тот же вечер я все подряд их перечитала, не требовалось много ума, чтобы заметить уйму противоречий: то, что утверждала в одном письме, в другом я отрицала! И я довольно разумно решила, что в будущей книге письма переработаю и разногласия приведу к единству или хотя бы как-то сглажу. Но после усомнилась, надо ли это делать, и кончилось тем, что не изменила почти ничего: что это — разве учебник, сборник прописных истин, дающих советы, как наикратчайшим путем взобраться на Олимп? Быть может, эти письма лишь зеркало моего прошлого?.. И хотя мне очень бы хотелось видеть в своем прошедшем меньше заблуждений, пусть оно останется таким, как есть, без исправлений и прикрас! Да простятся мне ошибки, ведь ни разу я не написала Вам ни строчки, в которую бы тогда не верила! А Вы — в своих письмах? Наверное, тоже. Ах, если бы Вы знали, сколько раз я сокрушалась, что невольно дала им погибнуть! Будь они целы!.. Да, будь они... Сослагательное наклонение — то есть пожелательное? Проклятые мыши! «Любовь и брак» уж не вернуть, обгрызенную «Теорию драмы» удалось подклеить. Хотя это слабое утешение, правда? «Теорию драмы» я могла бы взять в библиотеке или купить у букинистов. А в какой библиотеке мне взять, в каком антиквариате купить Ваши письма?! Спасибо еще, что наглым прожорливым голохвосткам не удалось сжевать календари и блокноты, что уцелел — не только от гастрономических поползновений грызунов, но и от любопытного глаза человека — всегда бдительно охраняемый дневник и его не постигла участь писем, что... Бог ты мой, уже одиннадцать! Через сорок минут автобус! Живо одеваюсь, надо ехать в Ригу — целая куча дел, но главное — опять сидеть на заседании. По пути заверну на почту и отправлю Вам рукопись. Когда прочитаете, дайте знать. Ладно? И, прошу Вас, ставьте на полях галочку, где найдете прегрешения против орфографии, стиля, логики и так далее. Ладно?
V апреля 1982 года
Вот тебе и на! Автобус так опоздал, что с остановки на станцию пришлось бежать бегом. Ни на какую почту я не зашла, ничего не отправила. Настроение сползло до нулевой отметки... Пожалуйста вам, одного дня целиком и то попраздновать не пришлось. В Риге все шло через пень-колоду: простыней не достала, с редактором не встретилась, в сберкассе —- ни шиша и т. д. И лишь красивых слов, как всегда, было вдосталь: на собрании засиделась так, что едва успела на поезд в двадцать один ноль-ноль. Сошла на станции — туман, туман. Полцарства за... ах, даже не за старую добрую блошиного цвета Джеральдину, а, скажем, за самый обыкновенный грузовик, с кузовом которого мае по пути. Но как сказал Яунсудра-бинь: «Где уж мне, бедняку, мечтать о селедке!» Шоссе лежит в темноте дохлой змеей. На Даугаве крутятся черные воронки, кипит белый пар, ползет вверх, завивается, заплетается... На мосту несколько раз я оглядываюсь — оглядываюсь, словно кого-то поджидая. Наконец догадалась: подсознательно ожидаю Вас! Потому что все почти как тогда, в декабрьскую полночь, когда Вы нагнали меня недалеко от шлюзов и со мной заговорили. Помните?.. Сейчас, однако, сама себе удивляясь, почему-то я отчужденно думаю: было ли это на самом деле или все привиделось мне во сне? Явь смешалась с фантазией, правда слилась с иллюзиями, истины растворились в заблуждениях — ив бронзовых фигурах прошлого свинец уже неотделим от меди. Но, может быть, они вырезаны всего-навсего из картона? Быть может, это театр воображения, которому я на двух сотнях страниц тщетно пыталась придать видимость реальности? Минуло всего несколько лет, а кажется — как давно это было! Оно будто еще и сейчас часть нашей жизни—и уже вне ее, как тень.
На часах четверть третьего. Поют петухи. Но не рано ли для петухов?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56