Теперь есть свой угол. Ни у кого не путаешься под ногами. А тут как-то Ирена вдруг говорит: она сюда перейдет! Сама как на крыльях. Здесь тихо, можно работать. Просто маленький рай!.. Вот голова! А матери куда — к ее Набургу, что ли? (Ирена: ну ма-ма!) Вы и сами видите: Иисусе, какой тут рай — гроб это! Во всю длину труба, и вон, вон он, потек на потолке, худая крыша. (Ирена: мама, прошу тебя!) Янина спохватывается: ну ладно, ладно, не буду... И мы возвращаемся в большую комнату. На книжной полке вижу стопку тетрадей и —- можно? — беру верхнюю. Как и должно быть в начале учебного года, тетрадь только начата. Всего одно сочинение — с беспечно-летним настроением и жуткими орфографическими ошибками: «Мои приключения на каникулах». Интригующе! И что ребята написали? Ах, в большинстве своем ерунду, уклончиво отвечает Ирена: ведь я, как и мама, ушла в сторону от темы, от того, что ей хотелось бы услышать в этот вечер, когда разговор должен быть свободен от печек, труб, дырявых крыш, неграмотных сочинений и тому подобного.
Зато природа оказалась на высоте и внесла романтический мотив в наше застолье. Сладко струили запах маттиолы, жарко и отчаянно, своей тонкой душой чувствуя, что эта ночь — последняя ночь их цветения. Больше не грохотало, только плескались зарницы и шумела листва. В приливе поздней страсти играли со своими подругами кузнечики. И все эти звуки, запахи, дуновенья и сполохи хлынули в открытое окно, когда Ирена выключила свет, чтобы зажечь свечи.
Горит свеча,
Ах, как она горит!
Как пламя и колышется и пляшет...
В струе ветра пламя рвалось с фитиля, вытягивалось, дымило.
И все горит,
И все горит свеча,
Но прянул ветер — припадает пламя...
Свеча наконец зажглась. Потом другая... третья... Янина смотрела на эту картину, будто на ритуал чужой религии, где священнодействие граничит с колдовством. Взгляд Гунтара, тяжелый и влажный, был непонятен.
Что думал он, глядя на просветленное лицо жены, которое в отблесках свечей вспыхивало и гасло? Она читала Зиедониса как заклинание, постепенно нас завораживая, как ведьма, и мы уж стали поддаваться ее магии, а вдруг Дарис заявил, что у него болит живот. Тсс, цыкнула на него Янина. На Гунтара напал псевдокашель. Ирена запнулась и сбилась. Винета сказала, что ничего у Дариса не болит, он просто опять пойдет «лопать сосиски». «Какие сосиски?!» — вскричал Дарис, взял верхний регистр и выл до тех пор, пока его не пустили. Убежал вприпрыжку и заорал из кухни — фу, пахнет газом! За ним кинулась Янина: Иисусе — кофе! Настежь распахнули входы-выходы. Поднялся такой сквозняк, что открылась и дверь в комнату, взметнулась скатерть, взвилась занавеска и свечи, наполнив комнату воинственными тенями, отдали богу свои стеариновые души. Горела лишь одна, тревожно трепыхаясь. Гунтар усмехнулся и пытался вспомнить, как будет по-итальянски «комедия окончена», однако припомнить не сумел, и мы, по правде говоря, помочь ему не пожелали. Ирена готова была расплакаться. Я сказала, что все было прекрасно и по-своему даже красиво, так как закончилось в тот момент, когда еще хотелось, чтоб оно продолжалось. Разве в жизни это не главное? Что же — она хотела дождаться, чтобы всем надоело? Однако Ирена с грустью промолвила, что так больше не будет никогда. Ну ясное дело, не будет. Будет иначе! Она слушала отчужденно...
(Что это у них за вонь такая? А, газ... и к тому же убежал кофе!)
Просунулась в дверь Ундина: здравствуйте! Что это вы тут сидите при одинокой свечке? Прямо как в часовне! Покойника отпеваете? Ужинали? Нет? Ирена не была настроена излагать ей наши диетические планы, и Ундина стала загружать на кухне пластмассовый пакет, молочно-белый и разбухший, как грудь кормилицы. Винета! Мама! Студень в холодильник! Давайте тарелки! Дарис! Куда смылся Дарис? Хлеб кусочками, колбаса кружочками, сыр ломтиками. Не надо особой проницательности, чтоб сообразить, откуда все это прибыло, ^Ну, что будем делать? Завьем горе веревочкой и поехали... или как? Стол накрыт. Мы сразу спустились на грешную землю. И что-либо изменить тут не могла даже Ирена. В наступившей сумятице было самое время поискать кабинет задумчивости. Решив, что ориентиром мне послужит узкая дверь, я сперва ввалилась в мамину конуру, потом забрела в кладовку, где и в самом деле что-то уминал Дарис. Мои блуждания разгадала Ундина: сортир, сказала она, во дворе, по лестнице вниз и за угол — и послала со мной Винету, чтобы я, упаси бог, в темноте не сломала себе шею. Зарницы больше не полыхали, однако свежее не стало. Пахло дровами и бензином. Ветер рвал с веток еще живые листья, и они, пролетев зарево, лившееся из окон, вбегали в темноту, где что-то беспрестанно скрипело. Винета меня поджидала, присев на лестнице, и смотрела на кружение листьев. Я спросила, не пора ли ей спать. Она мотнула головой. Пойдем в дом? Она встала и пошла впереди, оглядываясь на темноту. Посмотрела назад и я — с непроизвольным немым страхом перед безумством этой ночи, этим сладострастным буйством, вестником близких перемен.
Отвозя меня домой на Джеральдине (неужели правда я клялась, что в машину с ним никогда не сяду?), Гунтар спросил, есть ли, по моему мнению, у Ирены талант. И что им обоим дался этот талант! Я ответила встречным вопросом: какой ответ ему больше понравится — утвердительный или отрицательный? Он не стал уточнять, спросил только: ну а объективно? Есть ли какие-то признаки? Признаки, ответила я, есть определенно, и прежде всего — крупный нос прирожденного прозаика, но есть и минусы, например слишком красивые ноги, что может толкнуть роман закрутить, вместо того чтобы его писать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56