Похожа ли она на меня? Скорее нет. Темные глаза, каштановые, на прямой ряд расчесанные волосы.... При свете это сразу стало не суть важно — при свете важны черты лица, а черты у нее другие. И разве главное не то именно, чем мы разнимся? Но откуда же тогда сожаления? Разве существенно не то, в чем мы несходны? Разве я хочу двойника, разве он мне нужен, разве я не жаждала всегда быть в одном экземпляре? Так чего и почему мне жаль, когда свеча реющей светотенью прогоняет видение моей души?
Мы не похожи, нет, нынешний вечер это показал, и, быть может, ясней, чем прошлые встречи. Нас разделяют годы и характеры, судьбы и эпохи. Поделившись со мной карельскими впечатлениями, она хотела узнать, где бывала я, и ожидала, видимо, чего-то экзотического. Но я могла рассказать только про Германию — что мы пересекали больше или меньше разрушенные города, названий которых я уж не помню, что Берлин остался в памяти как вспоротый живот динозавра с вывернутыми, еще теплыми, дымящимися на морозе внутренностями, что на обратном пути из Германии в бывшем концлагере Альтенграбов, где были еще и деревянные нары, и виселицы, я воевала с поносом и вшами и ходила воровать картошку, что при отъезде из Риги у нас была на троих одна алюминиевая банка с вареным легким, что в море мы чуть не подорвались на мине и обладатели альтов визжали фальцетом. Весьма сомнительно, чтобы Ирене это показалось экзотичным. Она слушала так, словно я пересказывала недавно виденный фильм, и ничего не спрашивала. Нет, что я! Один раз перебила меня вопросом: а вареное легкое вкусное? Искренне удивляясь, что у меня почти не осталось сколько-нибудь ярких воспоминаний о студенческих годах — я устыдилась! — Ирена очень живо изобразила, как они в студенческом общежитии на Бассейной улице в панталонах играли в футбол и — извиняясь? — очень мило добавила: «Ах, какие мы были тогда юные!» и мягким изящным жестом отвела со лба свои прекрасные волосы. Но каким взглядом она меня смерила, когда я обмолвилась, что на четвертом курсе продала свое обручальное кольцо. «За деньги?!» — воскликнула она. Надо ли спрашивать! Понятно, за деньги! Зная, как сложилась судьба моего первого брака, она была склонна воспринять мой поступок, так сказать, символически. Я пыталась объяснить, что тут нет никакого символа, я просто не могла дотянуть до стипендии, свести
478
концы с концами, но тем было кормить ребенка, а занимать не хотелось и т. д. Но без символа у нов это не укладывалось. Она была готова понять, что ради ребенка можно пожертвовать жизнью — но обручальным кольцом?! При этих словах она машинально вертела свое. Пальцы у нее тонкие Кольцо легко скользишь о вокруг безымянного пальца, то и дело тускло поблескивая. Неужто она и правда его бы не продала, если б ей нечем было кормить ребенка? Продала было Она просю не может себе представить, как это, когда нечем кормить ребенка... Во многом у нас ие совпадают вкусы, воззрения, взгляды. Она, например, не любит животных, в особенности (!) собак. Внушить Ирене любовь к собакам не удается мне даже с помощью цитат из корифеев естествознания, так же, впрочем, как она не могла бы меня приохотить есть ее тыкву даже с помощью цитат из классиков поварского искусства. Пока Ирена у меня гостила, Аза сидела на кухне под замком - чтобы «не откусила ей кончик носа». Может быть, поэтому собака выла. Меня мороз подирал по коже. А она. . Если она вообще слышала. Она была глуха. А я — разве нет? Разве я расслышала ее страстную убежденность и не сочла ее всего лишь га блажь? Разве ее молодой максимализм, этот священный огонь, который во мне уже погас, не показался мне просто дурью, которая с возрастом пройдет? Разве я не усмехнулась над тем, что какую-то несчастную тройку она подняла на принципиальную высоту, упрямо настаивая на переэкзаменовке — со всеми вытекающими отсюда передрягами и хлопотами, да еще в жару, среди лета! — хотя четвертные отметки (если не ошибаюсь, четыре, четыре, четыре и два) формально давали ей право выставить в году удовлетворительную оценку этому... как его... Знаменитое такое имя. Луциан? Людовик? Спартак? Я еще спросила: «А чем же провинилась эта известная историческая личность?», и Ирена ответила, что личность эта пока еще не историческая, но довольно известная — сын председателя исполкома! — и что... А, вот оно — Цезарь! Мальчика зовут Цезарь. Директор в пожарном порядке вызвала к себе Ирену, так как мама — сама мама! — звонила в школу, выразив удивление, как было сказано, «по поводу курьеза», и директор — сама директор! — обещала «недоразумение уладить». Если в этой истории и есть курьез, заметила Ирена, то он лишь в том, что гражданская война, по Цезарю Висманту, произошла в 1905 году. «Но Вы же, Ирена, преподаете не историю!» воскликнула я — в точности так же, как, оказалось, воскликнула директор, заключив только фразу обращением — «педагог Набург!» И Ирена с нажимом мне ответила, так же как весной ответила в директорском кабинете: «И в литературе тоже гражданская война у Висманта произошла в 1905 году!» «Но чем в таком случае объяснить четверки в первых трех четвертях?», сказала я (черт возьми, опять точно так же, как тогда спросила директор!). И Ирена сообщила, что первые три четверти литературу в девятом «а» вела другая учительница, по фамилии Лиене, по прозвищу Шкура, и задала вопрос мне — не знаменательно ли, что учительницу с такой красивой фамилией ребята прозвали Шкурой? Ха, этот вопрос она тоже задала директору? Ирена посмотрела на меня удивленно. «Но ведь это правда!», с неожиданным спокойствием сказала она. А директор что? Директор? Сперва пыталась уговорить, делая и туманные и прозрачные намеки на «положение вещей», потом стала распекать за плохую индивидуальную работу, пока наконец не вышла из себя и не подвела разговору итог излюбленной фразой:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56