.. и не очень счастливая. Сегодня вижу, что я не ответила на самый главный вопрос: почему? Не потому ли, что сама не могу решить, что считать идеалом, и ближе ли моему сердцу беспощадная как к себе, так и к другим Мария Каллас, которая была готова пожертвовать всем и растоптать всех на пути к сверкающим вершинам искусства, или пламенная Александра Коллонтай, у которой достало сил во имя революции разрушить семью, оставить горячо любимого мужа и отдать единственного сына на воспитание чужим людям, или же терпеливая многодетная мать, у которой хватает сил сохранить семью и встречать мужа вкусным ужином не только в том случае, если он хороший монтажник, но и когда он хороший бражник?
Когда Вы наткнетесь на эпизоды, где из Ваших поступков и Вашей натуры взято нечто такое, что Вам не хотелось бы ни узнавать, ни вспоминать, — будьте ко мне снисходительны. Вспомните, как горячо Вы со мной согласились, когда я однажды сказала: «Даже те люди, кто свято верит, что в литературе все должно быть взято из жизни, сразу начинают возмущаться, как только что-то берется из их жизни, — если это не принесенные вчера из химчистки ангельские крылья...»
Признаться, работая именно над этой книгой, я чаще обычного себя спрашивала: что я знаю о человеке? Пойму ли я когда-нибудь его душу или всегда буду идти к человеку как к горизонту, и то существенное, что в нем есть, всегда будет оставаться «за», неизменно прятаться «по ту сторону» того, что в силах разглядеть мой глаз? Не выбрала ли я безнадежную цель, к которой никогда не смогу приблизиться ни на шаг, как ни на шаг не могу приблизиться к горизонту, где земля сходится с небом, где земля кончается и начинается небо? Удастся ли мне когда-нибудь протянуть шелковый волосок от сердца к сердцу, перекинуть золотую жердочку, или же я поставила себе невыполнимую задачу? Пытаясь разобраться в противоречивости человека, разве я не путаюсь в собственных противоречиях? Разве Ундина не осталась для меня неразгаданной загадкой? Не могу навесить ей никакой ярлык, отнести в такой-то разряд. Не могу ни осудить ее, ни оправдать. Не годится она ни в качестве образца, ни в качестве жупела. У нее внебрачные дети, однако я не могу назвать ее распутной. Не могу сказать, надеется ли она на что-нибудь или напротив—ни на что не надеется, а только ловит редкие случайные мгновения. И что для нее дети — память о минутах счастья или же пластырь на душевных ранах? В своем отношении к Ундине я как бы раздваиваюсь — на женщину и писателя. Как женщине мне легко: я могу, поддавшись минутному настроению, сегодня сказать «да», а завтра сказать «нет». Как писатель я не могу сегодня сказать «да», а завтра сказать «нет». Не должно у меня быть семи пятниц на неделе. Я должна высказать определенную точку зрения и держаться ее до конца. Но как писатель я должна не только порицать, но и добраться до сути, не только осуждать, но и прощать, не только читать проповедь, но и сострадать. Как женщина я принадлежу к той половине рода человеческого, коему вековая традиция вручила меч общественной морали. Как женщина вообще я несу ответственность за мужчину вообще и мораль вообще. Для меня как писателя не существует ни женщины вообще, ни мужчины вообще. Мораль вообще для меня-писателя — прокрустово ложе, на котором я своим женщинам и мужчинам отрубаю ноги и... головы. Как женщина я могу помять других женщин, осуждающих Ундину, ведь это безнравственно—любить чужого мужа, тем более делать это открыто! Как литератор я сомневаюсь, нравственней ли прятаться, целомудренней ли ложиться в постель с нелюбимым мужем. Для меня-женщины существует любовь дозволенная и запретная. Для меня любовь не знает запрета ни возрастного, ни какого-либо иного, она — дар божий или дьявольское наваждение, и я всю свою жизнь старалась ее постичь, вновь и вновь удивляясь, откуда она берется и куда девается столь же таинственно, как невесть откуда рождается и куда потом исчезает жизнь. Как женщина я считаю пострадавшим в браке того, кого другой разлюбил. Как литератор я догадываюсь, что нередко больше страдает тот, кто разлюбил: этот брак его в чем-то больно разочаровал. Как женщина я думаю, что прозаические последствия романтических отношений надо разрешать в гинекологических отделениях больниц. Как писатель я свято верю, что всегда разумней жизнь сохранить, чем уничтожить. Как женщина я видела во взгляде Винеты, и даже в дрожащем ее мизинчике, такие страдания, что всей своей женской душой готова была ребенка от них оградить любой ценой. Но как литератор я отдаю себе отчет в том, что никогда никому ни в каком варианте не могу предложить жизнь без страданий, ибо страдания, как и дыхание, часть бытия и избавление от них дает только смерть.
Но в одном я почти уверена — и тем самым одна забота с плеч долой! — Ундина мое «Предательство» не прочтет, как не читала ни одну из моих прошлых книг (и очень возможно — ничего от этого не потеряла). Зато Гунтар будет изучать ее с лупой! Особенно после нашей с ним последней поездки, всего четыре дня назад» Вид у него был, прямо сказать, кислый, так как он заработал в талоне прокол. Отлично зная его страсть, я спросила — небось опять превысил скорость? На что он ответил — наоборот, слишком медленно ехал и не успел проскочить перекресток на желтый свет. Сварливым тоном, поскольку был в расстроенных чувствах, он заявил, что мне следовало бы написать роман об автоинспекции. Не очень серьезно я ответила, что лучше уж напишу про таксиста. Он насторожился: каков же, по вашим понятиям, идеальный таксист? Я произнесла тираду: «Вытаскивает из воды тонущих младенцев, выхватывает из огня воспламенившихся женщин, не берет чаевых и даже премии великодушно раздает нуждающимся».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56