»
Необычайно живое у нее лицо! И уже с легким загаром. Где и когда успела она загореть — у плиты и котлов в своей «Радуге»? Сколько ей может быть лет? Ирена младше, значит Ундине, надо думать, около тридцати. Или чуть-чуть за тридцать. Она гипнотизировала меня как кролика. При словах «сплошное мыло» ее пухлые губы скривились в таком отвращении, что я и впрямь почувствовала на языке вкус грубого мыла. Когда она воскликнула «плюнуть на ГОСТы», мне тоже, право же, захотелось плюнуть. А конец фразы «с яйцом лучок намного мягче» она произнесла так смачно, что в рот мне набежала слюна.
Ее речь искрилась бенгальским огнем. Я узнала, что «раковые шейки» не ее призвание (смех!), так как в «столице района», где она работала сразу после техникума, ее коньком были кремы и муссы (смех!), и только в «Радуге» она перешла на вторые блюда. Не надо ли вам перца? Если вы совсем на мели, я могу немножко дать. С корицей дело дрянь. Булочки с корицей, как и вообще кондитерские изделия, в кафе возят из цеха. Если хочешь испечь дома по своему вкусу, надо ехать в цех, и «сколько там пекари стянут корицы, то и твое!». И поминутно: ха-ха-ха! Очень с ней было весело (ей-богу, только забурелый меланхолик может устоять против смеха Ундины!).
И вдруг я чуть не подскакиваю: он! Внос ударяет уже знакомый запах. Что это снова? Фантазия предчувствие? Не запах ли это грядущей беды? Но на сей раз вонь заметила не одна я. Кто-то крикнул: «Водитель, в заду что-то горит!» Тот сперва и ухом не повел, потом автобус все же остановил, выпрыгнул из кабины, чем-то снаружи погромыхал, что-то подергал, вернулся. И покатил дальше. Запах, однако, остался и гулял по салону в струях воздуха. Чуткие ноздри Ундины дрогнули. «Не то смолой воняет, ее то серой, —- сказала она, добавив: — Сгорим еще, как в аду, ясным огнем», и за столь зловещим предсказанием последовало неизменное ха-ха-ха! Такого уж грозного оборота события мы все же ие приняли и, хоть и смердя на всю округу, вперед мы все же двигались. Я просила Ундину передать привет Ирене. На что та ответила — «начинает уже помаленьку приходить в себя». Я только рот разинула: от чего?! «Вы разве ничего не знаете? У Ирены были неприятности». Из-за школьного драмкружка? Ундина смотрела удивленно. Нет, из-за статьи. Из-за какой статьи? Ну из-за той, которая в журнале. Я наконец сообразила, что речь о рассказе. Ирена, по словам сестры, «описала в нем свою, сказала «ну хорошо!», а если она говорит: «ну хорошо», то ничего хорошего ждать не приходится: «у этой бабы желчь во рту, а у кого желчь во рту, тому все горько». Боже мой, первый рассказ — и уже охота за ведьмами! А что Ирена? Ах, да что Ирена! Она из тех людей, кто принимает близко к сердцу всякую гадость! «Вот мракобесие, вот средневековье!» Совсем сна лишилась. Как-то ночью она, Ундина, вышла на кухню попить воды. Уже поздно было, часа два, наверное. Ирена стоит в ночной рубашке у окна и смотрит на луну. «Поцапалась с Гунтаром?» Нет, не поцапалась. «А что же ты тут делаешь?» Ничего не делаю. И правда ничего — «после того аборта прямо как лунатик стала». И Ундина прибавила, горько повторяя: «Ах какой подлец... какой мерзавец... какой подонок!» Кто?! Неудобно впрямую задать вопрос, тем более в автобусе, где у всех ушки на макушке. Гунтар?!
Когда я сошла на остановке, из кабины снова выпрыгнул шофер и в несколько шагов меня догнал В руке у него было ведро. Где тут ближайший колодец? Я ответила — мой. Что там такое горит? Он махнул рукой и только спросил — далеко? Да идите за мной. Однако он ушел вперед. Пробовала его догнать — куда там! Не добралась я еще, как слышу — скрипит ворот. Когда шофер тащил ведро назад, я свой вопрос повторила, но и на этот раз осталась ни с чем. Во дворе постояла: может, явится за водой еще? Нет. Мотор чихнул, всхрапнул, и автобус отбыл.
17 мая 1977 года
Льет, льет... льет без раскатов, без шума, без барабанной дроби, морось тихо растворяет ночной свет в ночной темноте, висит в окопном проеме мокрой марлей. Разве таким должен быть майский дождь? Разве может он быть в мае такой? Но дождю нет дела до того, каким он должен быть в мае и каким не должен — моросит себе, накрапывает, сеется, отделяет сеткой капель от белого света, усыпляет покоем, пропитывает бессонницей...
Многие не спят этой ночью?
Не спят роженицы. Не спят любовники. Не спят умирающие. Не спят те, чье тело терзает боль. Не спят те, чье сердце терзают сомнения. Не спят очень счастливые, не спят очень несчастные. Не спят всё получившие, и не спят всё потерявшие. Не сплю я... и не спит Ундина... Ирена не спит тоже...
Почему я думаю, что не спит Ундина? Но ее смех тихо плещется в моей комнате, черным порхает мотыльком, и я знаю: нет, не спит — не спит Ундина... Что он такое, ее смех? Что она за своим смехом прячет? За таким смехом не может ничего не скрываться...
Откуда у меня чувство, что не спит Ирена? Но ее бодрствование летает под моим потолком на неслышных крыльях козодоя, и я знаю: нет, не спит — не спит Ирена. Что она делает, раз не спит в этот поздний час? Может, читает, что-нибудь пишет? Или думает о своем нерожденном ребенке? Или открытыми глазами смотрит в ночь и, удивляясь спокойствию Гунтара, его согласию с самим собой, молча взирает на этот нудный дождь за окном, осенний этот майский дождь, заражающий унынием?
Есть ли у Ирены хотя бы мышь, с кем дружить в клетке отчуждения,— как была мышь у меня, и хотя мышь меня подло обманула и я ей так же подло отомстила, у меня была, по крайней мере, мышь.
Есть ли у Ирены хотя бы муха, с кем общаться в тюрьме одиночества,— как была муха у меня, большая черная муха, муха - алкоголик, которая пила коньяк и в устрашение мне однажды в коньяке утонула?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56