И стишки ты пописываешь, а?
— Его работа,— подтвердил мой друг детства.
— О красных обозах да о светлых путях... Твои? В районной газете были напечатаны. Твои, спрашиваю?
— Мои.
— Иуда Христа за тридцать сребреников продал, а ты родину за сколько продаешь? Сколько тебе платят за эти сопли? Йотаута... Младший Йотаута... Везет мне, хо-хо!
— Командир, у тебя с этим юнцом, вижу, будет свой разговор,— заговорил все время молчавший мужчина с козлиной бородкой и заговорщически подмигнул.— Мы с этой девицей, может, подыщем другое местечко.
— Ах вы...— с нескрываемым презрением покосился на него Густас.— Даю двадцать минут.
Милде связали руки за спиной веревкой. На побелевших ее пальцах голубели чернильные пятна. Куда ее ведут? Почему уводят? Густас ни слова не сказал Милде, ни о чем не спросил.
Тяжкая тишина длилась лишь мгновение. Из-за двери прорвался вопль Милды. Меня прошиб холодный пот. Я покосился на окно. У куста сирени маячил часовой. Густас заметил мой взгляд, его мясистые губы приоткрылись.
— А мы чем займемся, Йотаутеныш? Потолкуем? О чем же? Полагаю, ты знаешь, что вырос на моей земле? Из дерьма всех этих Йотаутов проклюнулся. Меня всякий раз бесит эта фамилия, она про все мне напоминает, про все! Что я не успел с твоим отцом с глазу на глаз потолковать, это дело случая, немцы поторопились. Зато вы все теперь у меня в руках.
Густас говорил неторопливо, спокойно, хотя мысли его блуждали где-то далеко; кажется, он прислушивался к происходящему за дверью, хотя там ничего не было слышно. Я стоял, держась левой рукой за стол, ноги в коленях подгибались, сердце отчаянно колотилось. Какое мне дело до отцовской земли, думал, до брата Каролиса, хотел даже оправдаться, но не мог раскрыть губ.
— Стишки все еще пописываешь?
За дверью снова раздался шорох, какие-то голоса.
— Нет,— потряс я головой.
— Не пишешь?
— Не пишу. Давно не пишу.
Я отрекся, отказался от самых прекрасных часов своей коротенькой жизни.
— Зря.— Густас не спускал с меня глаз.— Про нас мог бы сложить. Слышал такую песню — «Склонилась липа у дороги»?
— Слышал.
— Только слышал? Петь не пробовал?
— Пробовал.
— Хо-хо! А не хочешь, чтоб и твои песни все пели? Почему молчишь?
— Я же не пишу.
— Большевикам не пишешь! А нам?
— Нет, нет.
— Почему?
— Не могу больше, разучился...
Густас подтянулся, вздернул заросший седой щетиной подбородок, взял с полки книгу, прочитал название и швырнул в угол. Взял другую, третью. С такой же злостью запустил в угол. Потом передумал и стал бросать книги мне под ноги.
— Подними!
Я поднял с пола книгу. Это был сборник рассказов
Максима Горького, который мне понравился еще в школе.
— Рви!
Ничего не понимая, я уставился на Густаса.
— В клочья! — Дуло Пистолета уставилось на меня.— Рви в клочья, страницы выдирай!
Дрожащими руками я открыл книгу. «Челкаш», прочитал.
— Рви!
Шорох раздираемой бумаги мурашками пробежал по всему телу.
— В клочья, в клочья!
Страницы летали по комнате, серыми пятнами ложились вокруг моих ног.
Густас швырнул новую книгу.
— И эту разорви, поэт! И эту!
Хотя глаза заволок рябящий туман, я изредка разбирал: В. Миколайтис-Путинас «ПРИВЕТСТВУЮ ЗЕМЛЮ», А. Чехов «ПОЕДИНОК»; П. Цвирка «САХАРНЫЕ БАРАШКИ», К. Донелайтис...
— Это «Времена года» Донелайтиса!
— Рви! На клочья!
В ярости Густас не заметил, как «Времена года» соскользнули на пол. Он швырнул другую книгу, я раскрыл ее, чтобы разорвать, но увидел иллюстрацию на всю страницу: среди раскидистых деревьев парка кудрявый юноша держал руку тоненькой девушки, а из-за угрюмых туч светило солнце, мерцала вода в реке... «Любить, любить»,— говорили веселые и влажные от слез их глаза. Эта холодная, корректная девчонка, этот гордый юноша горели желанием жертвовать собой, страдать, умирать за другого. Мои руки держали первый том «Жана-Кристофа», который четыре года назад я проглотил два раза подряд и не мог наглядеться на ужасающе достоверные иллюстрации Франца Мазере- ля, которые тогда стали для меня художественным букварем, а суровое содержание книги — мучительным познанием жизни человека и творца.
«...Жертвовать собой, страдать, умирать за другого».
— Рви, поэт.
— Не могу... не могу!
Я рухнул на колени на кучу разорванных книг, прижимая к груди «Жана-Кристофа», Густас расхохотался.
«...Жертвовать собой, страдать, умирать за другого»,— обжигали меня слова книги.
В этот миг открылась дверь, в комнату втолкнули Милду. Она упала. Волосы скрывали лицо, цветастое платье было изодрано в клочья. Светились белые бедра, на обнаженной груди алела капелька крови. Я только теперь осознал, для чего они уводили Милду, и оцепенел от этой мысли — застыл, подняв голову и опираясь на груду книг. Из-за упавших на лоб волос Милда уставилась на меня, стоящего на коленях среди разодранных страниц. Ее взгляд пронзил меня. Неужели она все поняла? Может, слышала окрик Густаса: «Рви!»
— Насытились? — Густас бросил взгляд исподлобья на своих парней, смачно сплюнул: — Ох, дождетесь, говорю: живьем вырвут вам племя и понесут заместо флага. Так вы боретесь?! Что люди скажут?! — Ухмыляющиеся рожи подчиненных охладили Густаса, и он показал дулом пистолета на Милду, потом на меня.— К стенке!
Друг детства пнул меня сапогом в спину, я встал, перешагнул через книги и остановился рядом с Милдой. Потупив глаза, она смотрела в угол, стыдясь своего истерзанного тела, а может, меня.
Перед нами стояли трое. Я не видел их лиц. Ничего не видел, слышал только, как пульсирует кровь в висках, словно кто-то забивает кол:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148