И меня сынок научит, сяду и покачу.
Пранас хохочет. Смеется, держась за живот, аж заходится.
— Чего ржешь-то?— багровеет Казис Гервинис.
— Ох, не могу... не могу... Он поедет, старикан! Ну и болтает, умереть можно.
Гервинис топает ногой, сжатыми кулаками бьет себя по бедрам.
— А может, скажешь, за чьи тысячи купил? Не за мои деньги?
Пранас затихает, беззастенчиво смотрит на отца.
— Ладно уж, иди. Напился, так иди.
— Гад! Ты так! Возьму топор и расколошмачу ее!
— Отец!— в голосе Пранаса недвусмысленная угроза.
Гервинис садится на цементное крыльцо, опускает голову.
— Да ты не рыпайся, Казис, уступи,— наставляет Каролис.
— Вот времечко настало! Собственному сыну слова нельзя сказать. Разве думали, что такого дождемся?.. Ах, Йотаута, Йотаута! Тебе-то хорошо, никто на рожон не лезет...
ползут по краю стола, впиваются в столешницу, раздуваются, словно насосавшиеся крови пиявки.
— Может, скажешь: катись к черту?
— Почему? Сиди. Это же не мой дом.
— А если в твоем дому, Йотаута?
— В своем доме я хозяин.
— И все-таки что бы ты мне сказал?
— Перестань кривляться.
Ругянис пытается встать, но, не в силах отодрать от стула отяжелевший зад, удобнее устраивается за столом, оборачивается к стойке:
— Стасе! Давай сюда бутылку!
— Не надо, товарищ Ругянис.
— Кому не надо? Мне или тебе?
— Обоим.
— Ты пьешь, Йотаута?
— Выпил.
— Горе заливаешь, Йотаута?
— Не приставай. Я же тебя не спрашиваю...
— Ну, я-то все могу сказать. Ломаю лед, Йотаута, и сломаю, вот увидишь!
— Желаю удачи.
— Иронизируешь?
— Я серьезно. Сражайся за себя.
Ругянис облокачивается на стол, подается всем телом вперед, его прищуренные глаза впиваются в Саулюса.
— Ты сказал, Йотаута, это я сражаюсь за себя? За себя? Тебе так кажется?
— Помнится, когда-то ты говорил: если я за себя не постою, то кто постоит?
— Бывает, наговоришь чепухи. Но сейчас, Йотаута, в данной ситуации, я сражаюсь за себя, так, по-твоему, получается?
— Ты пьян, товарищ Ругянис, да и вообще нам с тобой лучше... Будь здоров.
— Нет уж, посиди,— Ругянис стискивает руку Саулюса крепкими тупыми пальцами.— Посиди. Думаешь, мне все так просто, легко... Достаточно пальцем шевельнуть, и рождается новое произведение, да?.. Нет, нет, ты посиди, наберись терпения. А все-таки выпьем, а? Стасе!
— Не могу, мне надо идти.
Ругянис опрокидывает свою рюмку, встряхивает головой, густая седая грива колышется.
— В муках рожаю, Йотаута. В муках каждая моя работа на свет приходит.
— Думаешь, ты один в муках творишь?
— Я о себе говорю!
— О себе!
— Меня человек заботит! Человек! Ему нужен мой «Хозяин». Я создал портрет человека, современного хозяина. Хозяина всей нашей жизни! Обобщенный, осмысленный. Так и прет из него уверенность, силища! Сколько мне нервы трепали, пока приняли. Ну, денежки выплатили. Пускай они задницы себе этими бумажками подотрут. Не, того я творил, чтоб меня купили и я молчал. Чтоб работа в запаснике пылилась! Она должна на виду стоять, люди должны ее видеть...
«...Как «Древнего литовца»,— едва не срывается у Саулюса, но он вовремя спохватывается — какой смысл ввязываться в спор с Ругянисом. Хоть за дверью, но он все равно скажет последнее слово и будет чувствовать, что доказал свою правоту. В марте на выставке Саулюс видел «Хозяина» Ругяниса. Пробовал даже убедить себя, что не понял, не рассмотрел как следует, не вник. И второй, и третий раз приходил на выставку, смотрел на скульптуру, наблюдал, как реагируют зрители. Остался в полной растерянности. Слышал суждения друзей: «Новое понимание человека, замечательно, впервые...»—«Одна холодная масса, ничего больше».— «Сколько желчи, грубости...» — «Не надо торопиться отвергать...» — «Мусор! Не сравнить с «Древним литовцем». Саулюс молчал, не поддакивал ни тем, ни другим, потому что знал: его мнение, каким бы оно ни было, истолкуют по-своему. Ждал, что скажет критика. Ни слова. Ругянис в появившемся интервью широко комментировал последнюю работу, считая ее лучшим своим творением, самым удачным, потребовавшим больше всего сил и сердца. Ругянис же еще где-то написал о «Хозяине». Вот и все. Почему так бывает: величественное произведение и рядом с ним — ничтожное? Просто не верится, что обе работы вышли из-пбд одного резца. Другие это замечают, только все его творения для него одинаково хороши, и не пробуй какое- нибудь хулить. Почему хулить? А может, Аугустас Ругянис ушел так далеко, что мы уже не поспеваем за
ним?.. Новое поколение скажет свое слово и возвеличит «Хозяина»...
— Чего молчишь, Йотаута? По-твоему, не стоит драться?
Саулюс, думая о своем, искренне соглашается:
— Даже надо драться.
— То-то!— радуется Ругянис.— Тебе не кажется, Йотаута, что нам с тобой надо протянуть друг другу руки?
Ругянис сует через стол потную ладонь, жесткую и задубелую, как у каменотеса.
— Почему?
— Скажем, настал такой час.
Саулюс хватается за тонкую ниточку, ведущую куда-то — куда?..— цепляется за нее, знает, что не выпустит из рук.
— Какой такой час?
— Такой, Йотаута, небо проясняется.
— И все-таки...
— Боже мой, как нам нужна бутылка коньяка.
— Говорил—«не буду пить». Ты все-таки договаривай.
Ругянис сжимает ладонь в кулак, откидывается на спинку дивана.
— Мы — люди искусства. Сам знаешь, как я тебя уважал. Друзьями были. Теперь ты думаешь: Ругянис такой, Ругянис сякой. Ругянис такой, какой он есть! И всегда он был таким, что бы ты о нем ни думал. Но мы с тобой люди искусства, говорю. А человек искусства, Йотаута... сам все должен понимать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148