— Каролис... Когда Каролис вернется?
— Я от Людвикаса письмо получила.
— Вот были бы мы вместе...
не ко дню рождения. Не раз он забывал этот день, потом Дагна ласково напоминала ему, и он чувствовал себя виноватым. И вот вспомнил вовремя и уже который день носился как угорелый. Деньги как раз были, получил за работу крупную сумму и подумал: купит скромный, но красивый перстенек. В ювелирных ничего ему не смогли предложить, но люди шепнули: «Завтра должны выбросить». И правда, зашел под вечер и увидел километровую очередь. Прилавок в осаде, несколько воинственных баб никого поближе не подпускают, командуют всеми, размахивая руками в перстнях, сами тоже, конечно, заняли очередь. Саулюс встал в хвост, терпеливо протолкался битый час, послушал шум и ругань, угрозы продавщиц вызвать милицию и, потеряв надежду, вышел на улицу. На цветочном базаре купил у смуглого южанина пять гвоздик и в набитом битком троллейбусе вернулся домой. «Я хотел тебе... я так хотел тебе, Дагна, что-нибудь хорошее, но... Вот цветы...— Развернул гвоздики и торжественно добавил:— Шабо!..» У двух гвоздик отломились головки, видно, не уберег в троллейбусе. «Прости, Дагна...» Лицо Дагны было ясным и счастливым, только глаза почему-то увлажнились, длинные темные ресницы затрепетали...
...В телефонной трубке Саулюс слышит прерывистый вздох.
Приходится молчать. По дороге сюда я все время думала: буду говорить, рассказывать, вылью свою боль до последней капли. Но разве мне одной больно? Искать виноватого? Как просто обвинить того, кто ближе всего к тебе, облегчить свою участь, переложить бремя на плечи другого. Свекровь Матильда сказала тогда: может, оно и лучше, что Саулюса нету, нам, бабам, легче все — и радость и горе перенести. Наверно, земля должна расступиться, если женщина споткнется, это тоже слова свекрови. Она все медлила, не решаясь открыть тайну, говорила о том о сем, готовя меня к страшному известию. А после мы проговорили всю ночь, у меня кружилась голова, я будто плавала в безвоздушном пространстве, и лишь много позднее сумела все заново вспомнить, понять. Меня неотступно сопровождал обман: женщина, которую я называла матерью,—
не мать, отец, которого считала отцом,— не отец... Кто они мне теперь? Дед и баба? Дед и баба Балтайтисы, вырастившие меня как дочку. Хорошо, благородно звучит. Вот так, стоит ли поднимать из могилы мертвых, нарушать их вечный покой?
Уже не первый раз Дагне хочется закричать. Один Саулюс ее, может быть, поймет, а другие сочтут безумной. Но разве она не безумна, разве ее еще до рождения не обрекли на безумие? Дедушка не мог перенести позора, который навлекла на него любимая дочка Эгле. Единственная дочь знаменитого каунасского адвоката Балтайтиса с кем-то спуталась... и вот на сносях... Выгнать из дому, отречься? Вместе с ней ушла бы на улицу и мать Эгле, он в этом не сомневался... Благословить на брак с этим... Но где он? Эгле сказала, что Людвикас уехал далеко и вернется не скоро. Куда? Она только головой качала. Отец спрашивал: «Кто он такой?» Эгле как воды в рот набрала. «Какие еще могут быть сомнения — сидит в тюрьме парень, не иначе. Так ему и надо, пускай там хоть окочурится». Но от этого легче не стало. А когда в доме пискнула дочка Эгле, адвокат Балтайтис совсем потерял голову. Не знал, что отвечать друзьям и знакомым, избегал появляться на Лайсвес- аллее, торчал после работы в своем кабинете, но стены деревянного дома звенели от плача маленькой Дагны, от колыбельной песни Эгле. Решение покинуть Литву пришло не сразу. У Балтайтиса были приятели, глядящие далеко в будущее и неплохо разбирающиеся в мировых событиях, в делах родного края. То один, то другой — без лишних разговоров, втихомолку — пооткрывали счета в швейцарских банках и держали чемоданы собранными. Балтайтис тоже не был таким слепым патриотом, чтобы иногда не поглядеть на восток или на запад. Так что было самое время за крупную сумму продать дом («Чтоб потом даром не пришлось отдать»,— шепнул на ухо приятель) и податься за океан, подальше от обрушившегося на дом позора и неясного будущего. Однажды после обеда он поделился своими планами с женой и дочкой, конечно даже не обмолвившись о сгущающихся над Литвой тучах. Дескать, он так решил и не думает менять своего решения. Мать, дочка и слушать не захотели, разрыдались. Но назавтра Эгле почему-то спросила отца, поедут ли они через Париж. «Если через Париж... Мне очень хочется увидеть Париж.
Очень-очень...» Отец не стал возражать — какая женщина не мечтает побывать в Париже! Разумеется, они смогут остановиться там хоть на недельку... Эгле обрадовалась, а мать переубедить было не так уж трудно. Все хлопоты взял на себя отец, но как-то вяло, все медлил, откладывал, ждал письма от дяди, живущего в Калифорнии. А когда письмо наконец пришло и отец продал дом, Гитлер уже ступил сапогом в Варшаву. По Лайсвес-аллее в Каунасе прошла демонстрация рабочих. Адвокат Балтайтис растерянно метался. Пути отрезаны? Эгле тоже забеспокоилась, обвиняла отца, только мать негромко сказала: «Слава богу». Однако ее муж обращался за помощью не к богу. Приятели добыли заграничный паспорт, и весной, когда потеплело, а Дагне стукнуло два годика, всей семьей собрались в дальнюю дорогу. Эгле беспокоилась: побыстрее в Париж, побыстрее,— казалось, там ее ждали какие-то чудеса. Но в Париже она меньше всего интересовалась тем, чем в этом городе обычно интересуются женщины. Пожаловалась, что у нее болит голова, и не ступала ногой из гостиницы, но однажды родители, вернувшись, не застали ее. Эгле явилась лишь поздно вечером с Дагной на руках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148