— Позовем дам? Прозит!
Саулюс хватает за локоть поднявшегося было Альбертаса, удерживает. Вацловас Йонелюнас степенно говорит:
— Не стоит связываться. Или будьте здоровы...
— Я только ради вас... Раз нет, то нет,— уступает Альбертас и подмигивает Саулюсу: — Конечно, там ты не таких пичужек видел. А может, и отведал?
Намек неприятен Саулюсу. Все его сегодня раздражает.
— Послушай, Альбертас, не лезь в душу,— просит он мягко, но замечает, что приятель теряется, и уже жалеет его — может, зря обидел, ведь, бывало, в этом самом кафе они гуляли на всю катушку.
Все трое молчат, погрузившись в свои мысли; Саулюс закинул ногу за ногу и глядит на сплетенные ладони; Вацловас изящно облокотился на край столика, подпирая большим пальцем подбородок, морщит лоб, поднимает брови; Альбертас клетчатым платком вытирает испарину со лба, щиплет пальцем клинышек
бородки, поглядев то на одного, то на другого, шевелит губами и берется за бокал.
— Везет тебе, Саулюс,— наконец говорит он без тени насмешки, глядя открытым добрым взглядом.
Йотаута горько усмехается над словами Альбертаса, над самим собой.
— Везет, я серьезно,— добавляет Альбертас.— Не просто так предложили поездку. Оценили, обратили внимание.
Горькая усмешка не исчезает — пробегает по всему лицу Саулюса, мелькает в глазах. Когда ему позвонили и предложили эту поездку («Не желаете ли прокатиться, товарищ Йотаута...»), Саулюс не только обрадовался: просто не поверил, что вот и е г о вспомнили, ему предлагают. На миг почувствовал себя как бы на пьедестале. Даже стал скромничать («Спасибо, для меня так неожиданно, когда столько знаменитостей...»), без всякого притворства, только желая услышать — наверняка желая! —что и он сам, дескать, не лыком шит... Но голос звучал по-деловому; да, да, товарищ Йотаута, я уже говорил с товарищем А.; оказывается, он бывал во Франции, хочет куда-нибудь подальше; говорил с товарищем В., его жена как раз в это время вздумала рожать; говорил с товарищем В.— в больнице... («Хотя, разумеется, если вы отказываетесь...» — «Нет, нет, я согласен, конечно...») Как милостыню, как кусок хлеба, брошенный голодному, он принял это предложение. Даже поторопился принять, чтобы товарищ благодетель, не дай бог, не передумал. Поначалу, по правде говоря, он чувствовал: что-то его мучает, но толком не понимал, в чем тут дело, и лишь потом его обожгло унижение, но недостало сил заупрямиться, решиться на твердый шаг и сказать: «Нет!» А когда все перегорело и угольки затянул серый пепел, Саулюс повернул острие копья на самого себя: а почему, собственно, тебя должны вспоминать в первую очередь? За что? Сколько лет уже пробежало с того далекого-далекого апрельского дня, когда тебе вручили билет члена Союза художников и твой профессор, седой как лунь старичок, которого все величали Маэстро и кости которого уже тлеют на кладбище Расу, сказал: «Не гордись этой книжицей, а работай, работай. Я в тебя верю».
— Все выше карабкаешься, Саулюс,— Альбертас дергает бархотку на шее, вдруг вспомнив то, о чем не
простительно молчал до той поры.— Тебе нужны факты, дружище? Самые свежие? Только не свались со стула!
Йотаута прислушивается; никаких новостей он не знает, мало ли что могло стрястись здесь за эти три недели. Он-то здесь при чем?
— Простит! Только для меня непонятно, почему ты сам об этом не спрашиваешь? — продолжает Альбертас.
— О чем ты говоришь?
— Или уже знаешь? Чего доброго, я опоздал. Или тебе уже настолько все равно, раз покатался по Европам...
— Альбертас, будь человеком, останови свои жернова,— не выдерживает Вацловас Йонелюнас.
— Так вот, Саулюс, коротко и ясно: все четыре твоих эстампа попали на выставку! Мои поздравления. Салют! — Он поднимает бокал вина.
— Это точно? — сомневается Саулюс.
— Не веришь мне? Спроси у Вацловаса.
Йонелюнас утвердительно кивает.
— Вчера комиссия отобрала. Ругянис зверствовал, как рассказывали. Нет, ему это и это не нравится, дескать, зритель не поймет, черт что подумает, ведь выставка-то не дома, а в Риге, прибалтийская, такая ответственность и т. д. и т. п. Он-то всегда готов любого зарубить. К тебе не прицепился. Просто не заметил твоих работ.
Напоминание о Ругянисе бередит свежую рану Саулюса, но он не подает виду, не может выдать себя. Как в тумане пытается вспомнить офорты, которые отдал, уезжая во Францию, но перед глазами мелькают всевозможные листы, только не те, видно, не те. Два — точно, а еще два? «Утро»? Нет, нет... Бегущая вдоль поля девушка с колосьями ржи в руке... Да, этот. Какой же четвертый? Правда, какой четвертый?
— Ты не рад?
Какой четвертый? «Голова старика»? «Улочка»? Нет... Четвертый, четвертый...
— Вацловас, полюбуйся на него. Видал такого?
— Как ваши? — любопытствует Саулюс, но тоже как-то вяло.— Твои-то попали, Альбертас?
— Одна. Из трех. Но это ничего, я доволен. С живописью не так просто. И отобрали знаешь какую? Сам не поверил. «Строительство моста».
— А у тебя, Вацловас?
Йонелюнас машет рукой, отводит глаза.
— Работа Ругяниса,— лихорадочно шепчет Альбертас.— Разве не знаешь, как он относится к Вацловасу? Мог бы — сожрал бы. Потворствует молодым, тем, что без всяких идеалов, с ними заигрывает, думает, авось поддержат когда-нибудь, а мы задыхаемся, среднее поколение... Злость берет, друзья мои, как подумаешь.
— Плевал я! — в сердцах бросает Йонелюнас, его нижняя губа вздрагивает.— Не для выставок пишу. И не на десерт для Ругяниса или кого другого после сытного обеда. Плевать мне и растереть!..— Оглядевшись, подзывает официантку: — Красавица! Коньяку по одной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148