— Людвикас!
Братья обнялись.
— А мы-то тебя похоронили.
— Нет, нет! Что ты говоришь, Каролис! — Пальцы матери крепко стиснули плечо Каролиса.— Никогда мы его не хоронили.
— Я-то всякое думал,— поправился Каролис.
В избе Людвикас поздоровался с Юлией, пошутил с притихшими девочками, осмотрелся.
— Почти десять лет...— сказал тихо, лаская взглядом все, что оставил когда-то.
Мать просила раздеться, сесть и рассказать, откуда, какими судьбами и как приехал; ведь столько лет не был, столько лет не видели. Она засыпала Людвикаса вопросами и сама испугалась: устал ведь с дороги, отдохни, хоть полюбуемся на тебя. И глядела на осунувшееся и постаревшее лицо сына, неужели это ее Людвикас? Лоб над правым глазом прорезал голубой шрам, убегающий по залысине. Глаз судорожно дергается. Возле губ пролегли глубокие складки. Вдруг губы приоткрылись, обнажив почерневшие и поредевшие зубы, раздалось тихое всхлипывание. Людвикас повернулся к двери, пряча лицо.
Мать кончиками пальцев коснулась сухой, жилистой руки Людвикаса, лежащей на столе. Рука испугалась ласки, дернулась, пальцы сжались.
— Я знала, что ты придешь... что сегодня придешь,— после долгой и душной тишины заговорила мать.— Я весь день ждала и знала... Ты уже по деревне идешь, по нашему полю, по саду»..
Ни Людвикас, ни Каролис не спросили, откуда она это знала. Если бы даже спросили, мать, пожалуй, не могла бы ответить. Она знала, да и только.
— Вернулся,— надломленным голосом ответил Людвикас, и в его голосе послышалась бесконечная усталость, отголосок всех выпавших на его долю несчастий.
— Мы сидим, а ты не ужинал. Юлия, тащи все на стол,— опомнилась мать, но не стала ждать, пока сноха, сидевшая на детской кровати, поднимется,— сама бросилась к буфету, поставила на плиту чугун.
Когда стол был уставлен кушаньями, даже запахло горячим мясом в миске, мать заметила, что Людвикас то и дело оглядывается на дверь. Наконец-то она поняла, кого ждет сын, но ей было странно, что он до сих пор не знает...
— Нет у нас больше отца,— сказала мать; сказала просто, ведь все горести в эту минуту были так далеки от нее.
Людвикас равнодушно посмотрел на еду. Правый его глаз то и дело дергался.
— Каролис, придвигайся, Юлия! — мать радостно звала всех к застолью, хотела своей радостью заразить весь дом; ведь надо же веселиться... да еще как веселиться, когда после стольких-то лет возвращается сын, который все время жил в твоей тихой памяти. И совсем зря Каролис ляпнул, что мы похоронили Людвикаса. Мать знает, что и Каролис, и сноха Юлия, в глаза не видевшая своего деверя, не думали так. И Саулюс не думал, только сегодня его нет дома...
— Саулюс уже большой. Ты оставил его малышом, помнишь?
Людвикас кивнул; неуютно блеснул голубой глубокий шрам на его высоком лбу.
— В Пренае учится, там и живет у богомолки. В субботу вечером придет, увидишь. Он всегда по субботам приходит домой. Но давайте ужинать, Людвикас, Каролис... Юлия, усади детей за стол.
— Отец долго болел? — спросил Людвикас.
Каролис придвинулся к столу, по-хозяйски положил
ломоть хлеба перед Людвикасом и ответил:
— На третий день войны немцы...
— Застрелили?
— Посреди двора. У нас на глазах.
Людвикас облокотился на стол, закрыл глаза; правая бровь задергалась еще сильней, и глаза всех были устремлены на нее.
— Там, в Испании, сын, ты против немцев шел? — неожиданно спросила мать.
Людвикас поднял голову:
— Мы там сражались против фашистов. Против тех самых, которые и отца застрелили.
— Так я и думала,— ответила мать и призналась: — Трудно мне было все понять.
— Не ты одна, мама, не все понимала, целые государства слишком поздно спохватились.
Помолчали минуту. Мать снова предложила налечь на еду. Но куски застревали во рту. На дворе разбушевался ветер, деревья шумели так, словно какой-то лютый зверь злобно дышал за окнами избы.
Людвикас положил вилку, отодвинул хлеб на середину стола.
— Вы помните, однажды летом я приезжал с девушкой? Ее звали Эгле.
— Хорошо помним,— ответила мать.
— Ты в письме о ней писал,— подхватил Каролис.— Она отцу передала письмо. И карточка у нас есть. Вы вдвоем на ней. Мама, где у нас карточка?
— Мы в сундук спрятали, но в войну... Сундук-то закопали.
— Об Эгле ничего не слышали? — Людвикас не спускал глаз с матери и Каролиса.
— Два раза она отцу в Каунасе твои письма передавала, вот и все,— сказала мать.— Это было осенью того года, когда ты пропал. И зимой следующего года.
— Да, зимой, дело уже шло к весне,— уточнил Каролис.
— Отец и после этого в Каунас ездил? На базар?
— Ездил, сынок. Но ни разу не сказал, что видел Эгле. Ты хочешь ее теперь разыскать?
Людвикас грустно усмехнулся.
— Столько лет прошло, разве будет ждать молодая...
— Мама, не говори так,— встряхнул головой Людвикас.— И мысли чтоб у тебя такой не было.
— Но ведь родители должны быть,— матери все казалось очень простым.
— На улочке одни развалины, ни следа от этого дома. Сколько ни спрашивал, никто не знает, где ее родители.
— Мало ли что могло случиться в войну,— вставил Каролис.
— Еще до войны прекратились письма Эгле.
— Раз так, Людвикас, может, мама правду сказала? Молодая была...
Людвикасу стало тесно за столом, и он оттолкнулся вместе со всей лавкой, опять встряхнул головой:
— Вы не знали Эгле, потому так говорите. Я правда хочу, чтоб у вас и мысли дурной о ней не было.
В избе воцарилась долгая и унылая тишина. Первой из-за стола поднялась Юлия и принялась укладывать девочек. И сама улеглась рядышком, что-то нашептывая им.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148