..»
— Я недавно в Вильнюсе была.
Глаза Саулюса утыкаются в бумагу, снова загораются, застывают, расширяются.
— Мама, ты говоришь...
— Я недавно была в Вильнюсе.
— Когда... недавно?
— Недели две назад, а то и больше. Бывает, не могу вспомнить дней, но если хочешь...
— Когда я был во Франции?
— Я-то не знала, что ты в отъезде. Потом подумала: может, и лучше, что тебя нету.
— Что ты сказала Дагне?
— Что я ей сказала?
Матильда сидит, прислонившись к спинке кресла, руки удобно пристроила на подлокотниках. Кажется, устала и отдыхает, равнодушная к небу и земле, к насвистыванию скворца на верхушке клена и к гаснущему солнцу за тополями за гумном.
— Мама!
— Думала, Дагна тебе все... Но когда тебя увидела, поняла: нет...
— Что ты ей сказала?
— И тебе скажу, сын. Умереть и унести это с собой в могилу было бы нехорошо. Человек должен умереть чистым, чтоб с его смертью не стало больше грязи.
— Мама, почему Дагна ушла, почему она меня бросила?
Матильда не станет сейчас рассказывать, как отыскала в Каунасе женщину, которую Дагна называла матерью, показала ей эту фотографию... Не станет рассказывать, о чем говорили, как эта женщина умоляла ее молчать, со слезами умоляла, да и сама поклялась: никому ни слова. Но Матильда клятвы не давала, потому что не могла дать, и, узнав, что Дагна беременна, обомлела. Лишь теперь, две недели назад, она рассказала Дагне, Дагна должна знать, ведь кого она спросит, женщина-то та умерла, в прошлом году легла в могилу вместе со своей страшной тайной.
— Не обвиняй меня, сын. Мои дни на пальцах можно
сосчитать. Как яблоко созревшее падает наземь или как лист пожелтевший... И я так, знаю.
Плотный лист белеет на подгнившем полу веранды, и Матильда издалека видит извилистые линии, видит лицо и глаза. Разве это ее лицо, ее глаза?.. «Это не Лепалотас!» — кричал когда-то Саулюс...
— Я тебя спрашиваю, мама: что ты сказала Дагне?
Руки Саулюса дрожат, он всем телом наклонился над
матерью, и взгляд его ранит ее так больно, так больно, что этой болью полнится сердце Матильды, и приходится удивляться, как оно еще не разорвалось. Но оно и не может разорваться, пока не сказано слово. Это слово много лет обручем сдавливало грудь; оно и в могиле бы ее теснило, вечно бы теснило, так что пускай...
— Я ей сказала...
...Не смотри так на меня, Саулюс, не сверли глазами, мне и так больно, мне давно больно, и не потому я говорю, чтоб эту боль взвалить на тебя, ведь твоя и моя боль едины, эту боль не разделишь. И папаши Габрелюса боль, и отца Казимераса... и Людвикаса боль... В муках являемся на свет божий, но впервые заливаемся плачем не потому, что нам больно, а чтобы сказать: я есть... Боль приходит потом, уже потом.
Не смотри на меня так, Саулюс...
— Я ей сказала: Дагна, ты дочка старшего брата Саулюса — Людвикаса. Дочка Людвикаса и Эгле.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Когда-то ты думал, что проклял родной дом. Думал, во всей путанице твоей жизни виноваты отец с матерью, братья, даже папаша Габрелюс. Прокляни теперь свою судьбу. Сто раз прокляни, тысячу раз, но разве остановишь колесо истории, заставишь повернуть его вспять хотя бы настолько, чтобы ты мог, выбежав на дорогу,— как тогда — повернуться лицом к зеленеющему на дворе клену, к матери, стоящей у ворот. Ты не унес их в своей памяти, и злость в твоем сердце укоренилась прочно, будто пырей. Эти корни зла всходят бурьяном по сей день. Против тебя повернулась жизнь. Она тебя осилила, Саулюс, она! Только не ищи виноватых где-то далеко, не найдешь.
Мягка полуночная земля, пахнущая мохом и кустиками ягод. Может, именно так доброе ее прикосновение
чувствовал папаша Габрелюс, убегая от казацкой сотни. На берегу Немана, вместе с Йокубасом Либанскисом, своим соратником. Папаша переплыл Неман, а ты — сумеешь ли? Доберешься ли до того берега, Саулюс? Неман глубок, полноводен, течение стремительно, полно в нем водоворотов. Вставай и плыви, ты слышишь?.. Кто-то позвал, произнес твое имя? Или это сова ухает в сосновом бору?
По шоссе изредка проносятся машины. Все реже и реже они проезжают, и если ты хочешь успеть... Но куда ты хочешь успеть? Куда ты побежишь, кого будешь искать? Встретит пустая квартира. А может?.. Может?.. Хочешь ухватиться за мысль, как утопающий за бритву, и боишься пораниться. Но можно ли израненного ранить еще больнее? Лишь прикончить его можно, убить. Перевернись на спину и вглядись сквозь верхушки сосен в небо. Может, ты и его боишься, неба-то? Чтоб и оно не замахнулось? Боишься?
«Дочка брата Людвикаса»,— догоняет тебя голос матери.
Семнадцать лет ты жил с ней как муж с женой. Раскачиваются ветки сосен, жутко шелестят.
— Дагна — дочка Людвикаса,— вздрагивают твои пересохшие губы, впервые произнося эти слова. Слова будто ночные птицы шелестят крыльями, и ты слушаешь этот шелест, все убегающий назад, по кронам сосен, в прохладный мрак горницы, полный сиплого дыхания. «Людвикас»,— прошептал ты тихонько. Людвикас лежал на широкой кровати у стены. На эту кровать мать укладывала лишь гостей — свою близкую родню, раз в два или три года. Обычно же кровать, застланная узорчатым покрывалом и украшенная целым сугробом белых подушек, стояла неприкосновенной, лишь ранней весной постель проветривали. Людвикас, утонув в этом снегу, метался, ворочался с боку на бок; когда дышал, в груди у него что-то скрипело. Ты хотел окликнуть его еще раз, но побоялся. Слышал, как на той половине избы ходит мать,— бог знает когда она ложится и встает, всегда на ногах,— как во дворе шуршит клен и из дырявого ведра у колодца капает вода.
— Саулюс...
Ты оторопел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148