Может, померещилось? И тут же понял — это голос Людвикаса.
— Я не сплю, Людвикас.— Ты уселся на узкой кроватке под окном, до половины занавешенным маминым платком.
— Школа та же самая?
— Та же, на берегу Немана.
— Все еще зеленая?
— Перекрасили. И улица теперь не Кястутиса1. И памятника Кястутису больше нет.
— Мы стояли в маленькой пиренейской деревушке. На площади был огромный памятник Страстей Христовых. Один итальянец, анархист, стянул штаны и присел на корточки возле памятника. Капрал застрелил его на месте. Капрала судили. Сказали, надо было перевоспитывать.— Людвикас молчит минутку.— Старых учителей, наверно, мало осталось?
— Математик тебя вспоминает.
— Математик?! Он был строг, но справедлив. Как сейчас?
— Гоняет как следует.
— И тебя?
— У меня с математикой плохо. Как-то он сказал перед всем классом: «Ты, Саулюс Йотаута, недостоин своего брата».
— Вот старик, а... Правда, еще учитель литовского был, длинные волосы носил, вегетарианец, подражал Видунасу2. Мы его Видунасом и обзывали.
— Нет его, Людвикас.
— Умер?/ Погиб в войну?
— Однажды утром не пришел в класс, и больше мы его не видели. Говорят, на Севере...
Кровать Людвикаса заскрипела, он перевернулся на бок и, кажется, уплыл куда-то вдаль, не стало слышно даже его надсадного дыхания. Ты молчал и ждал, сам не зная чего. Изредка тебе чудилось, что не Людвикас лежит на этой кровати, а чужой, почти незнакомый человек. Но ты ведь и впрямь мало знал Людвикаса, подчас даже чудно бывало думать, что это твой брат. В раннем детстве несколько летних месяцев вместе, вот и все. Ничего не осталось из тех лет, разве что туманная картина: идут Людвикас с Эгле, взявшись за руки.
Будто маленькие... С Крувялисовой Магде ты ни за что бы так не пошел. Вот и все. Неужто все?..— ломаешь ты голову и хочешь придумать какой-нибудь вопрос.
— Книги любишь? — снова возвращает в этот мир Людвикас.
— Очень.
— Может, потому и стихи пишешь?
— Наверное... Нет, нет, совсем не потому. Иногда как задумаюсь, как захватит, кажется, если не возьму в руки карандаш... Ты только не смейся, Людвикас.
— Я тебя понимаю. Это очень хорошо, Саулюс.
— Тогда я или стихи пишу, или рисую. Хочу передать, что чувствую.
— Всегда поступай, как чувствуешь. Это и есть главное — быть настоящим.
— Людвикас?..
— Да... Спрашивай.
— Людвикас, ты коммунист?
— Сейчас беспартийный.
— Ты сражался вместе с коммунистами там, в Испании...
— Борьба была трудная. Об этом надо бы долго рассказывать, но, может, не сейчас. Я даже не сумел бы рассказать. В другой раз, когда ты захочешь послушать...
— Людвикас, скажи мне правду, ведь ты не сможешь мне соврать...
— Спрашивай, Саулюс. Это хорошо, что ты спрашиваешь.
— Нет, нет, может, не стоит, но все равно спрошу: ты не любил эту девушку?
Лицом, подушечками пальцев ты почувствовал темноту; она сгустилась, стала липкой, душной, и негромкий голос Людвикаса едва просочился сквозь нее:
— О чем ты меня спрашиваешь, Саулюс?
— Ты не любил Эгле!— ты уже не спрашивал, а швырнул обвинение.
Словно дырявые мехи, захрипела грудь Людвикаса, рука скользнула по стене, оклеенной бумагой, и упала на перину.
— Ты так говоришь...
— Если б ты любил Эгле, ты бы ее не оставил. Ведь правда? Не поехал бы в такую даль... Не поехал бы...
Людвикас молчал.
— Я долго думал, Людвикас. Я не знаю... я не могу понять...
— У тебя есть девушка, Саулюс, и ты ее любишь,— сказал Людвикас, и ты, застигнутый врасплох, растерялся — правда, ненадолго.
— Я никогда бы так не сделал,— сказал ты твердо.
— Саулюс, брат мой... Я не знаю, можно ли говорить о любви, объяснять ее. Не знаю, можно ли доказывать словами. Ты не сердись, я лучше помолчу. Я столько лет любил молча.
Не так уж много сказали вы друг другу и лет пятнадцать спустя, той памятной весной 1962 года. Ты уже давно был женат на Дагне, но никак не мог найти свободных полдня, чтобы съездить в Каунас к Людвикасу. Даже не полдня — часа, полчасика ты не находил, оказавшись случайно в Каунасе. Ни разу не попросил его, чтобы он поведал о тех далеких краях, о которых обещал рассказать «в другой раз». Не вспоминал Людвикаса, даже не думал о нем. Нет. Точно не вспоминал. Сидел в своей клетке, бродил вдоль стен, холодными пальцами трогал металлические прутья и не видел выхода, а может, просто не в силах был открыть дверцу, хоть она была и не заперта. Тебя ни на час не покидала глубоко засевшая в голове и сердце обида. «Рви! На клочья!» — вскакивал иногда во сне, обливаясь холодным потом. «За что осуждены братья! В комсомол хотел пробраться»,— штыками вонзались слова. «Я обвиняю братьев... Я... я...» Чтоб ничто не напоминало об этом, сторонился Людвикаса, избегал близости, а может, раненое самолюбие замораживало рассудок и чувства. Все откладывал — спешить-то некуда: не обниматься же с ним да целоваться. Пускай дрова перегорят, погаснут, превратятся в золу, тогда уж закроем задвижку. Чад опасен для жизни, ха-ха...
И вот письмо. С первого взгляда узнал почерк, но швырнул конверт на стол. Дагна позвала обедать, и ты пошел на кухню. Ел вкусное телячье жаркое, говорил о новой выставке, «до того занюханной и примитивной, какой еще не бывало», рассказывал подцепленный где- то похабный анекдот, но не переставал думать о письме Людвикаса. После обеда спокойно, как бы между прочим, сказал:
— А ведь, кажется, письмо...
— Почему ты не посмотрел, что там? — удивилась Дагна.
— Люблю закалять волю.
Письмо оказалось коротким. Людвикас писал, что после операции лежит в больнице. Врачи обещают оперировать еще раз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148