.. Господи, ведь нет на свете женщины лучше ее!»
Хлынувший из гостиной вечерний свет струился по плечам Дагны, трепетал в темных пушистых волосах. Хотя лицо жены было погружено в тень, Саулюс видел ее щеки, бледные и бархатистые, и четкие дуги бровей, прочерченные чуть странно, как бы второпях,— одна выше, другая ниже. И губы, приоткрытые для этих дорогих слов: «Родной ты мой...» Только глаза ее было не рассмотреть.
— Вот и я,— повторил он и вдруг испугался: то ли своего погасшего голоса, то ли тишины, которая показалась ему грозной и тяжелой, длящейся так долго, что он, пожалуй, быстрее вернулся бы с края света.
Он поднял руку к выключателю — нестерпимо захотелось увидеть ее глаза. Но надо было сделать шаг вперед, и Саулюс вдруг забыл про свет, схватил Дагну за плечи, привлек к себе. Дагна прохладными губами коснулась его щеки около уха, прижалась лбом к груди, и Саулюс обеими руками, крепко держащими жену, ощутил, как что-то екнуло в легком ее теле, напрягшемся, словно струна; как бы оборвалось что-то там, глубоко внутри, и все еще подрагивает, но уже стихает; исчезнет дрожь — и угаснет жизнь...
— Дагна,— сказал Саулюс, отгоняя это странное наваждение,— никуда я больше не поеду и тебя одну не оставлю. Последний раз, Дагна.
Это не были только красивые слова, сказанные в минуту особой радости, радости встречи. Саулюс, конечно, мог выразиться и точнее: «в ближайшие годы никуда не поеду». Или еще точнее: «не поеду потому, что я должен работать, работать». Но разве не приятно женщине, когда будничные, тяжкие труды хоть ненадолго отступают перед любовью?
Дагна мягко высвободилась из его жестких рук, повернувшись, ушла в гостиную. Она похудела — Саулюс заметил, что темный цветастый костюмчик жены стал свободнее в талии. Но почему она надела этот костюмчик, словно собралась куда-то уходить? Или только что вернулась из города? Да она же бегала в парикмахерскую. Дагна всегда встречает его нарядная и праздничная, будто та самая девчонка, что ждала его
семнадцать лет назад в Каунасе, в Дубовой роще, на желтой скамье.
На шоколадного цвета столике лежала телеграмма. Саулюс не взял ее, знал — его телеграмма: «В пятницу около девятнадцати часов буду дома. Жди. Целую».
— Утром принесли?
— Час назад.
— Только?! Ведь я вчера ее дал из Москвы... Конечно, мог вечером сесть в поезд и утром был бы в Вильнюсе. Но ты на работе. Неприятно возвращаться в пустой дом.
Саулюс устало развалился в кресле, всем телом ощущая благодать семейной обители, струившуюся от привычного дивана, столика с газетами на нижней полочке, от стен, увешанных его и приятелей картинами, от телевизора, освещенного закатным солнцем. Хотелось откинуть голову, зажмуриться и молча блаженствовать: наконец ты дома; тебе же так хотелось домой («Я хочу домой»,— там, в горах, ты услышал этот голос — свой... а может, не свой?) — и вот ты здесь. Только вздохни поглубже, втяни в легкие воздух семейной обители, и тогда ты сможешь встать и крепко стоять на ногах. А вы все посторонитесь, скажешь всем, всем, и даже ты, Дагна, и ни о чем меня не спрашивай, потому что все сплошная чепуха, суета сует... И только одно... Одно...
— Тяжелая была поездка, да?
Руки Дагны — на сомкнутых коленях, сама она подалась вперед, кажется, вот-вот вскочит с краешка дивана.
— Тяжелая? Почему тяжелая?
— У тебя такой вид...
— Когда-нибудь расскажу тебе.
— Кофе принесу.
Саулюс стиснул поручни кресла, дерево застонало, выскочила лакированная дощечка. Поглядел на нее, хотел отшвырнуть как ненужную деревяшку, но тут же растерянно вставил в пазы, пристукнул кулаком — он аккуратный хозяин, и каждая вещь должна быть на своем месте.
Вернулась Дагна с серебряным подносом. Запахло кофе. По краешку чашки дзинь носик кофейника.
— Что с тобой?..— растянул губы в улыбке Саулюс и тут же замолк — как он раньше не заметил скорбных глаз Дагны, страдальчески поджатых губ? И этих морщинок... нарисованных как будто только что...
Саулюс поднял бокал белого вина, не спуская глаз с Дагны. Тревога закралась в сердце, холодила, стискивала его. Дагна не выбежала из двери навстречу ему, не обняла в прихожей, не прошептала: «Родной ты мой...» — не посмотрела преданными глазами ни в первый миг встречи, ни потом... ни сейчас... Как мог Саулюс быть таким слепым? «Ты поразительно ненаблюдателен»,— поговаривала Дагна. Да, он все время занят, погружен в собственный мир. Но сейчас... Как он мог ничего не заметить сейчас, перешагнув порог после трехнедельного отсутствия?..
Он не чувствовал вкуса вина. Перед глазами мелькнули солнечные виноградники Сент-Эмильона на юге Франции и холодные винные погреба, запотевшие хрустальные бокалы и влажные губы Беаты. Но вдруг все исчезло, нестерпимо захотелось спросить: что с тобой, Дагна, что случилось? Однако не спросил, почему-то медлил.
Он наполнил свой бокал и снова сказал то, что уже говорил в прихожей:
— Я нередко заставляю тебя ждать, но с этих пор, поверь, Дагна, больше тебе не придется...
Дагна приподняла руку, изящным, но нервным движением умоляя его помолчать. Пальцы ее сжались, кулачок в бессилии упал на колени.
— Несколько раз я начинала писать тебе письмо.
— Ты же не знала адреса.
— Письмо ты бы нашел на этом столике.— Плечи ее вздрогнули, Дагна испугалась своих слов, они так жутко прозвучали в этот долгожданный час.— Начинала и рвала. Лучше сказать... Теперь вижу, и сказать не смогу.— В серой, пригасшей голубизне глаз тихая мольба — понять.— Права была твоя мама, которая сказала когда-то: «Боюсь, как бы вы не усохли, оторвавшись от корней».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148