— Живее!— рявкнул батрак Винклера.— Когда такое творится, нечего лошадей жалеть. Может, там кровь льется, а мы ползем будто черепахи.
На прогалине Йотаута невольно оглянулся в сторону Швянтупе. Двое в алых рубашках разбирали шатер, на повозке высилась гора перин, женщина, набросив на плечо цветастый платок, несла ребенка, совершенно голого, будто новорожденного. «Гей, гей, Мара, Мара!»— откуда-то издалека доносятся веселые мужские голоса и хлопанье в ладоши, маячит стройная, с крутой грудью женщина в танце. «Гей, гей, Мара, Мара!..» И пылает огонь костра, визжат сопливые дети, свистят удары бича. «Гей, гей, Мара, гей!..» Уезжают, убираются восвояси, как и каждый год на исходе лета. Уносят с собой лето. И тебе снова ждать весны, ждать лета. Слушать вечером, когда же отзовется кукушка да запоет в ольшанике соловей. Слушать, когда же донесется от Жидгире пиликанье скрипок да рокот бубна. «Гей, гей, Мара, гей!..»
— Уже видно! У клена, в ложбинке...— заговорил батрак Винклера.
Он соскочил с телеги и побежал, потому что колеса вязли в топком лугу и лошади еле тащили.
Выскочили и остальные двое.
— Ты не сердись, Йотаута, что помешали,— извинился человечек из Даржининкая, Гельтис.— Я не ахти какой хозяин — пять гектаров, а детей-то семеро. Если все потребуем, чтоб было лучше, как думаешь, будет?
И, не дождавшись ответа Йотауты, зашлепал босиком, придерживая спадающие штаны.
Загнанные, взмокшие лошади едва дышали.
— Загони лошадей в кусты,— приказал отец, и Каролис свернул в редкий березняк.
Возле шоссе толпились люди, слышны были мужская речь, женские причитания, визг резвившихся детей. Поначалу все это Казимерасу Йотауте напомнило базар или храмовый праздник, когда после мессы люди высыпают на площадь перед костелом, но вскоре в толпе он уловил отдельные слова, и от волнения сжало горло. Увидел и знакомых из Лепалотаса и окрестных деревень. Все озирались, вытянув шеи, чего-то ждали, а на шоссе, рядом с поваленными поперек него двумя ольшинами, срубленными здесь же, на краю канавы, стояло пятеро: сойдутся в кучу, посоветуются и снова уставятся на дорогу, пустую, убегающую на север и исчезающую за пригорком.
Каролис держался рядом с отцом, вытягивал шею, привстав на цыпочки, глядел поверх голов в сторону шоссе, в самую гущу толпы. Стиснул локоть отца, прошептал:
— Мне кажется, Людвикас там.
— Людвикас?— испугался Казимерас Йотаута; здоровой ногой привстал на луговую кочку, соскользнув, махнул руками.— Чтоб только беды не накликать.
— Мужики!— пронесся над толпой скрипучий голос Банислаускаса из Лепалотаса.— Братья! Соседи! Давайте держаться дружно, потому что всех одно горе жмет. Городские господа ждут наше добро. А что остается нам, крестьянам? Крохи, объедки. Задарма им отдавай зерно, бекон, гусей, молоко, а за шины на четыре колеса для телеги сотню выкладывай. Разве такой порядок должен быть, я вас спрашиваю?
— Правду говорит человек.
— Валяй дальше! Одобряем.
— Нету жизни, горожане душат.
— Не дадим городу ничего! Пускай с голоду подыхают.
— Правильно, пускай подыхают, может, посочувствуют тогда деревенским. Говори, Банислаускас, защити нас!
— Ха, когда это богатый бедному сочувствовал?
— Не путай, все одинаково страдаем.
— Одни сала наевшись, другие небеленой похлебки нахлебавшись...
— Мы слушаем, Банислаускас!
Мужики кричали наперебой, топтались, собирались кучками вокруг горлопанов, подбегали к другим. Живая волна катилась, лохматилась, колыхалась.
Банислаускас распахнул пиджак из серой домотканины, отбросив длинные полы, заложил руки за спину, запрокинул голову:
— Братья, землепашцы! Я знаю, что говорю. Вот мы дорогу перегородили и будем стоять на страже. Завтра в Каунасе ярмарка. Наши крестьяне на нее не поедут. И никого на ярмарку не пропустим. Попомнят нас горожане, пускай хоть булыжник грызут, но сыров наших и масла им не видать.
— Чистая правда!
— Правда!— подхватил и Казимерас Йотаута. Закричав, присел, будто пытаясь спрятаться за чужие спины, но опять не выдержал:— Война городу! Бойкот!
— Какого черта мы тут в поле собрались?— выскочил на дорогу батрак Винклера.— С кем нам тут драться? Между собой? А те, что нас грабят, в городе! Они-то дешево платят. Поэтому, говорю, не стоит ли им на глотку наступить? Там, в городе!..
Многие растерялись, приумолкли, не зная, соглашаться с батраком или нет. И в это время на цыпочки привстал сын Винклера Отто. Рослый, прямой, плечистый, в коричневой рубашке, заправленной в зеленоватые брюки с блестящей медной пряжкой.
— Этот мужчина, который только что говорил, указал нам путь. Итак, я спрашиваю: кто у вас скупает большинство продуктов и платит одни центы? Кто с вас шкуру сдирает за железо, за цемент, за удобрения? Кто? Скажу прямо, если вам еще не ясно: евреи! Евреи
установили такие цены, и, пока у них в руках торговля, добра не жди.
— Чистая правда!— взвизгнул поддакивавший всем мужик и, словно захлебнувшись, замолк.
Слова молодого Винклера еще больше сбили с толку толпу.
— Не слушайте его! Это провокация!
Казимераса Йотауту ошарашил прозвеневший голос.
— Людвикас! Это Людвикас,— пролепетал отец, не почувствовавший никакого страха, только гордость: его сын заговорил! Да еще в такое время, когда людей обуяло сомнение.
— Господин Винклер хочет нам очки втереть. Он хочет перессорить нас, науськать друг на друга.
Наконец-то Йотаута разглядел Людвикаса. Тот стоял перед толпой совсем недалеко от Отто Винклера. Он говорил и чуть ли не каждое слово сопровождал взмахами руки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148