..— застонал Казимерас.
Мать разжала кулак. На ладони лежали две белесые монетки.
— Вот, заплатили.
Отец не притронулся к ним.
Когда через добрый час солдаты укатили, во дворе еще долго витал запах дегтя, мясных консервов, мыла, одеколона. Валялись пустые жестянки и бутылки, мятые бумажки и грязные бинты, увядали листья помятых липовых веток.
Почти всю ночь Казимерас Йотаута снова просидел у окна, глядя на грохочущую дорогу.
— Лег бы ты, отец, поспал,— уже который раз напоминала Матильда.
— Как будем жить-то?— пробурчал Казимерас.
— Придется жить, никуда не денешься,— успокаивала мать, помолчала и сказала: — Поглядела я со сто
1 Мать, молока (нем.).
роны — мужчины как на подбор. И каждого мать отпустила. Ждет теперь, когда сын вернется.
Отец не слышал слов жены; они проплывали куда- то мимо, может, растворялись в грохоте, доносящемся с дороги.
Робко зашуршала под полом мышь и тут же затихла, словно испугавшись этой ночи.
— И ноет же правая нога, как в ту ночь, так и в эту,— вырвался стон.
Утро двадцать четвертого июня выдалось тихое, и можно даже было подумать, что тебе приснился дурной сон. Дорога пустовала, лишь по ржаному полю кое-где протянулись широкие колеи, серая пыль покрыла вишенки и кусты сирени возле дороги, да низко повисли тяжелые бутоны пионов — словно подсекли их заморозки. Из дымоходов всех изб шел дым — надо было завтракать, надо было идти в поле, ведь руки человека не могут долго выдержать без работы.
По небу с ревом пронеслись самолеты, на востоке прогрохотала далекая орудийная канонада.
Казимерас Йотаута и Каролис собрали раскиданные ветки лип в кучу возле дровяного сарая. Положили на козлы ольховое бревнышко. Тягали пилу молча, медленно, хорошо зная, что делают не то, что надо бы, но в поле не шли, предпочитали еще денек переждать. Ведь никто не ходит, все возле дома ошиваются; будто нашептывает всем кто-то, что это еще не все, еще может всякое быть. И впрямь, часа в три дня пополудни на дороге снова поднялась пыль. Грохотали колеса повозок обоза, гудели машины, шагали солдаты.
За деревьями сада кто-то замаячил.
— Иди в избу,— приказал отец Каролису.— Молодому лучше не показываться. И сиди при ребенке, Юлию никуда не пускай.
Каролис глянул на запавшие, заросшие седой щетиной щеки отца и, прислонив пилу к стене сарая, ушел.
Куча у сарая выросла большая; вроде медленно работали, а надо же, сколько напилили: до самой осени хватит, если прибавлять хворосту. Жалко летом такими дровами топить. Сухие, ольховые... Из собственного ольшаника... Когда в полевом госпитале принесли однажды для растопки печки ольховые поленья, Казимерасу почудилось, что где-то неподалеку должен быть Лепалотас, ведь только в Лепалотосе ольхи пахнут так терпко и вкусно. «Вы мне не говорите, вы врете,— раздвинув запекшиеся от жара губы, закричал он санитару.— Здесь Литва, я чувствую...» Его руки были привязаны ремнем к дощатым нарам, и он не мог встать и уйти, тут же уйти домой...
Скрипят ворота, звучит чужая речь...
Два немецких солдата останавливаются под тополем, окидывают взглядом двор, смотрят на Йотауту, стоящего возле кучи дров. Высокий — простоволос, пилотка засунута за ремень, в руке каска. Низенький расстегнул воротник мундира, вставил в петлицу красный пион. Именно он показывает на колодец. Хотя двор зарос густой травой, хорошо слышен стук шагов.
Казимерас берет в руки топор. Топор тяжел, накален солнцем, блестит отточенное лезвие.
Головы обоих солдат наклоняются над цементным срубом колодца.
Казимерас замахивается топором. По самой сердцевине. Как легко раскалывается сырая ольха! Нет лучше дров, чем ольховые... из собственного ольшаника.
Низенький берется за жердь журавля, ведро гремит о сруб. Высокий показывает рукой на скрипящий журавль, на горшки, надетые на штакетины, что-то громко говорит.
Левой рукой придерживает чурбачок, правой поднимает топор. Неторопливые мерные взмахи. Будто щепу колет. Почему же так плохо у него идет дело? Наверное, потому, что он не видит, что делает. И мысли у него совсем о другом...
Журавль скрипит. Он всегда скрипит. Еще папаша Габрелюс ставил, а служит по сей день. Конечно, надо бы ворот приладить. Это уж пускай Каролис...
Ведро плюхается в воду. Какая бы ни выдалась засуха, вода в колодце никогда не иссякает — хорошее место выбрано, искали ведь с ивовой рогулиной. И какая студеная вода, чистая, видать, прямо из земной жилы.
Высокий подтягивает рукава мундира до локтей, подбоченивается, стоит широко расставив ноги.
Где же его... вот такого... видел Казимерас? «Фашист!»— издалека, как будто из-под придорожного клена, долетает голос Людвикаса. Ведь это Отто Винклер, вылитый Отто Винклер! (Год назад, перебираясь с семь
ей и всеми пожитками на Запад, старик Винклер сказал: «Мы еще вернемся». Жителям Лепалотаса казалось — пустой разговор.)
Низенький вытаскивает ведро. Ведро задевает за край сруба, выплескивается вода, оба отскакивают, еще шире расставляют ноги.
Двор звенит от легких ударов топора. Звенят и поленья, падая наземь. Ольховые поленья, хорошие дрова.
Ведро они ставят наземь.
Разве не могли на край сруба? Извозят, грязное опустят обратно в воду.
Низенький снимает с крышки металлическую кружку, осматривает ее. Будто дурак, нашедший на дороге подковку.
Тюк... тюк... тюк...
Отто Винклер,— другого имени для него нету,— Отто Винклер, кажется, только теперь слышит это тюканье.
— Кошт Ъег!1
Казимерас, отставив деревянную ногу и наклонившись, берет с земли новый чурбачок. Замахивается.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148