«Я тот, кто тебе нужен». Но этого голоса так и не услышал, а в мыслях невольно возникали проекты памятников, я уже видел даже торжества по случаю открытия какого-то моего монумента. Я продолжал оставаться неисправимым мечтателем, хотя песочные замки моих грез не раз уже развеяло ветром.
Когда я потянул за толстую узловатую веревку и за тяжелой дверью звякнул колокольчик, раздался повелительный голос:
— Входи, входи.
Аугустас стоял посреди просторной мастерской, лицом к двери, скрестив руки на груди. Длинный толстый халат распахнут, воротник полосатой фланелевой рубашки расстегнут.
— Хорошо, что пришел,— протянул ручищу, не трогаясь с места.— Ничего не скажу, ничего не покажу — этого не жди. Просто так посидим. Можем мы без всякого дела посидеть или не можем, Йотаута?
Ругянис говорил как старший, более опытный и сведущий, этот его тон, в сущности, раздражал меня, но разве можно осуждать человека, который под жесткой скорлупой прячет большое сердце?
Хотя Аугустас и клялся ничего не рассказывать, но вскоре изложил свои беды — сегодня, дескать, разбил в щепы модель памятника Мажвидасу. Уже вторую. Вот груда гипса в углу. Не то, не то! Кому это будет интересно — стоящий или сидящий человек держит открытую книгу? Саесызтиз... Можно еще перо в руку ВЛОЖИТЬ. КТО ЭТО? Родоначальник литовской письменности — летописец или просто писарь? Конечно, все решат фигура, драпировка, выражение лица и движение. Но это не то, не то, Йотаута.
Я не мог ничего посоветовать, не смел даже утешать его, поскольку он тут же набросится на меня зверем — в этом я не сомневался: и в тяжкий и в радостный час нелегко было найти подходящее для Аугустаса слово. Сейчас он казался таким одиноким и осунувшимся, что я невольно посмотрел на стену. Стена была большая и голая, а в самом центре ее — потрескавшаяся, почерневшая деревянная статуя Христа, вырезанная каким-то народным мастером еще в прошлом веке и долгие десятилетия кричавшая с придорожного креста об одиночестве и скорби человека. «Это мой портрет»,— как-то буркнул Аугустас Ругянис.
Через минуту я обмолвился:
— Для меня очень важно, Аугустас, как ты к этому отнесешься. Когда-то в институте я посещал и скульп- туру, сейчас опять пробую. Хочу всерьез испытать силы.
Проговорил я это торопливо, опасаясь, что Аугустас меня прервет, но он выслушал до конца, насупив лоб.
— Не силы испытывай, а всего себя скульптуре отдай.
— Ты серьезно, Аугустас? — по-детски обрадовался я.— А я все боюсь...
— Для художника главное — посметь! Посметь сказать свое слово! Голову расшиби, но посмей!.. Думаешь, я сказал что-то новое? Это же старая истина, старая, как и вся история искусства. Нам частенько удобнее бывает положить подушку да на нее сесть. Не только лоб, но и задницу бережем, Йотаута, вот оно как.
Мы толковали долго, опорожнили и одну и другую бутылку вина, захотели есть, и я предложил пойти ко мне — Дагна угостит.
— Люблю тебя, Йотаута,— Аугустас обнял меня за плечи, по-медвежьи стиснул ручищами.— Твоя Дагна...— и замолчал.
В ту ночь мы допоздна засиделись в моем кабинете
и до того насмотрелись, что до самого утра друг друга провожали домой.
А три года спустя... Конечно, долгими были эти годы, и я все настойчивее брался за скульптуру (правда, Дагна не одобряла меня, ей казалось, что я просто- напросто мечусь), уже вылепил довольно выразительную (так мне казалось) голову старика, бюст юноши. Аугустас отозвался одобрительно. Я обрадовался и наконец поделился с ним своей мечтой.
— У меня идея, Аугустас.
— Валяй.
— О выставке думаю.
— Если будешь чесать такими темпами, через год- другой, спору нет, будет что показать.
— Ты думаешь?
— Только брось свое рисование. Не мелочись. Это не для тебя.
Бывало, я ночи напролет просиживал в мастерской. До одури лепил, будто горшки, все новые фигуры — и отдельные, и группы. Аугустас вообще-то скуп был на доброе слово — никого не награждал комплиментами, я это знал, но уже по тому, как он шибал меня ручищей по плечу, чувствовал: одобряет. Шесть своих работ я предложил на республиканскую выставку. Ни одна не прошла. Эту весть принес мне Альбертас Бакис. Я не поверил. Ей-богу, я не мог поверить.
— Но это же правда, Саулюс.
— Глупые шутки! Когда комиссия смотрела?
— Дня три назад... Четыре дня назад, точно.
Я радостно потер руки, рассмеялся:
— Ругянис бы давно позвонил... Он так отзывался...
— Ты знаешь, что он говорил?
— Когда? При отборе работ?
— Ты ничего не слышал? Ах, Саулюс, не пора ли тебе протереть глаза?
— Что же говорил Ругянис?
— Любительские поделки, сказал. Пускай месит глину, раз так хочет, но на выставку?..
Я едва не схватил Альбертаса за отвороты пиджака и не вытолкал в дверь. Как он смеет разносить такую чушь? Может, уже всему городу объявил. Трепотня!
Бакис уверял, что это чистая правда, приятель
просил не принимать близко к сердцу, сожалел* что я забросил графику.
— Графика — это слишком мелко,— повторил я слова Аугустаса Ругяниса.
— Мелко то, что создано без таланта.
Теоретик! Пришел меня поучать? — обиделся я
и стал озираться кругом.
Альбертас вытащил из внутреннего кармана пальто бутылку коньяка, поставил на стол.
— К чертовой матери! — крикнул я.
— Выпьем коньячок и оба отправимся,— Альбертас спокойно уселся, взял стаканчик, выдул из него пыль.
Через добрый час, проведенный молча, я достал бутылку венгерского вина. Осушили и ее. И тогда я сказал:
— Альбертас, пошли к Ругянису.
— Что ты ему скажешь?
— Как же он мог вот так? В лицо одно, а за глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148