— Ржи, Казис. Не найдется ли полпуда?
— Ржи,— задумывается Гервинис, словно силясь вспомнить, как выглядит эта рожь.— Ржи, говоришь... А зачем тебе рожь?
— Надо, Казис.
— Самогон гнать будешь?
— Не смейся.
— Так зачем тогда рожь?
— Матери ржаная мука понадобилась,— оправдывается Каролис, как ребенок, но, проговорившись, со стыда нахлобучивает фуражку на глаза — солнце шпарит прямо ц лицо.
— Жива еще?..
— Кто? Мать?
— Ага.
— Мы столько не проживем.
— А мне и не надо. Хоть бы годик еще протянуть. Сынок на «Жигулях» покатает...
— Нету, значит?
— Да нету, нету, Йотаута. Уже много лет не сею ржи. На кой хрен эта маета. Ржи,— смеется Гервинис, качает головой.— А я-то думал — чего это ты мне скажешь. Ха, ржи...
Каролис делает шаг в сторону.
— Так я пойду... Не знаешь, у кого?..
Гервинис с трудом встает со ступенек, хватается за косяк двери.
— Не любопытствовал,— открывает дверь и вваливается в переднюю, но тут же высовывает голову.— Слышь, Йотаута? Швебелдокас сеял! Швебелдокас!
Каролис хватается за карман с мешком и медленно выходит на дорогу. Зашел бы в один, другой двор, но это
лишь пустая трата времени. Мог бы сразу идти к Шве- белдокасу, и без совета Гервиниса его бы нашел. Не стоило и заходить сюда. Сторониться людей, бежать в кусты? Нет, Каролис никогда не избегал людей, никогда не боялся посмотреть им в глаза. Хотя было время, когда не смел, чудилось, возьмет кто-нибудь да плюнет прямо в лицо. «Пострадал,— сказал Гервинис.— Поломали тебе жизнь...» Искать одобрения, сочувствия? Даже в самые черные дни ты чурался заступников, их сладких слов. Не нужна была тебе их помощь, ты оттолкнул руку.
У лагерной жизни свои законы — суровые да жестокие, и, если хотел барахтаться в медленно ползущем ледоходе дней, приходилось повиноваться и шагать нога в ногу с толпой в телогрейках. Каролис, когда на него насели, рассказал, за что угодил за колючую проволоку. В глазах у многих увидел восхищение. Он стал своим человеком. Борец за Литву, за свободу! Каролис избегал разговоров, ложился и тут же прикидывался спящим. Некоторые рассказывали ему про свою жизнь, связанную с лесом, про свои «подвиги», последними словами поносили советскую власть, даже шептали, что и здесь им надо держаться заодно, сохраняя национальный дух и свою решимость. Когда эти шепотки опостылели, Каролис не вытерпел и сказал, что колхоз он разорил не по своей воле. Он этого не хотел и никогда бы так не поступил, его принудили. Преследовали, мучили — и принудили. Не было другого выхода, и он провинился.
— И это преступление?— придвинулся к нему вислоухий, которого все называли Клином.
— Конечно, преступление,— ответил Каролис.
— Перед кем же ты провинился?
— Перед людьми.
— Перед большевиками!
— Перед людьми, перед соседями.
Клин поднял руку, Каролис прижался к нарам, напрягся в ожидании удара, но Клин потер кулаком свою острую макушку, раскрыл толстые губы. «Густас! — пронзило Каролиса.— Густас как вылитый».
— Подумай хорошенько!
Что мог Каролис? Днем и ночью думал, все насквозь передумал. Светлыми огоньками в кромешной тьме вспыхивали редкие весточки из дому. Каролис ждал их, жил ими, каждое слово носил в сердце. Но когда прочитал, что Людвикаса, который пытался ему помочь, «прокатили далеко-далеко», мелькнула мысль тут же, долго не думая, броситься головой вниз в угольную шахту. Может ли он жить? Даже здесь, осужденный, отделенный от всего мира, он не имеет права ходить по земле. Клин увидел его, схватил за руку:
— В чем дело, говори!
— Отвяжись.
— Не прикидывайся, лучше правду говори.
— Брата из-за меня забрали.
— А ты-то чего ждал?
— Но за что? За что его надо было трогать?
— Спроси у своей доброй власти, которая тебя справедливо наказала. Бей себя в грудь, кайся... Ах, осел ты, осел, тебе еще этого мало? Думай, думай. Только чтоб не было поздно.
Вокруг Клина все время ошивались трое или четверо, вот и теперь они стояли рядом, глядели исподлобья, опустив постоянно сжатые кулаки.
Через полгода однажды ночью Клин подкрался к нарам Каролиса, разбудил его и прошипел на ухо:
— Тсс, тихо. Вот бумажки, спрячь. Утром сунешь кое-кому в карман. Только чтоб никто не увидел.
У Каролиса пропал сон, он облокотился на нары.
— Что там написано?
— Прочитаешь. Только сперва оглядись. Бери.
— Не возьму.
В темноте блеснули глаза Клина.
— Отказываешься?
— Не возьму. Я знать ничего не хочу.
Скрипнули зубы, жесткий кулак уперся в грудь.
— Ты слишком много о нас знаешь. Еще раз спрашиваю — отказываешься?
— Оставь меня в покое.
— Здесь никому нет покоя. И не будет! Последний раз — отказываешься помочь?
— Отстань...
Каролис перехватил его кулак, оттолкнул. Клин задышал в лицо, пригнулся и отошел от нар Каролиса.
Днем в шахте нашли мертвого осужденного с проломленным черепом. Допрашивали всех. Клин стоял рядом с Каролисом. Их взгляды встретились. Каролису снова почудилось: глаза Густаса! голос Густаса! Густас!..
Гасла последняя надежда. Каролис жил, словно его подгоняла невидимая пружина. День за днем толкал вагонетки, ложился, вставал, брел в строю в шахту и обратно, на проверках отвечал; когда с ним заговаривали, не произносил ни слова. И на вопросы Клина не отвечал, отворачивал голову и твердил одно: «Оставь меня в покое». Однажды в полумраке шахты резко обернулся, словно его ткнули в спину. За ним стоял Клин с киркой в руке.
— Чего еще ждешь?— крикнул Каролис.— Чего ждешь?
Челюсти Клина задвигались, черное от пота и угольной пыли лицо заблестело, губы насмешливо приоткрылись, казалось, он вот-вот скажет:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148