Ночь эта была бесконечной и тяжелой. Много осталось невысказанного, , заботы застили радость встречи, а может, ее и не было, радости-то? Может, радость приходит позднее?
Мать долго не будила Людвикаса. Ждали его к завтраку, не дождались, поели сами, Каролис запряг лошадей в плуг и отправился на почерневшее жнивье. Лишь тогда мать тихонько приоткрыла дверь чулана, Людвикас лежал на спине, уставившись в потолок.
— Не разбудила?
— Давно не сплю. Лежу и не верю, мама, что я дома.
— И я ночью все просыпаюсь и думаю: приснилось мне или взаправду ты вернулся. Однажды даже к двери чулана подошла послушать. И испугалась. Ты так стонал, Людвикас... так тяжко стонал во сне.
— Видать, приснилось. Мне, бывает, снится...
— Вставай, сынок, завтрак остыл.
— Как хорошо лежать, мама, в своей кровати.
— Да, это твоя кровать, еще папаша Габрелюс мастерил. Сейчас на ней Саулюс спит, когда домой приходит, и летом. Одевайся.
Позавтракав, Людвикас вышел во двор, остановился у колодца и заглянул в него — в глубине, будто стеклянный глаз, блеснула вода; подошел к амбару, уселся на крыльцо, на то самое место, где сиживал когда-то, отбивая косу, но вскоре встал. Смотрел на липы и на клен; деревья выросли, переплелись ветвями. Пристройка к хлеву, навес, крыша гумна с прохудившимся коньком. Отец никогда не запускал крыш и поговаривал: разоряться начинают с крыш и заборов. Возле гумна забор рухнул, только жердь переброшена над столбиками. Разве Каролис меньше о доме заботится?
Выйдя из избы, мать позвала Людвикаса к воротам и показала в сторону Швянтупе:
— Там могила отца.
Людвикас не удивился, что могила отца здесь, возле дома. Не сказав ни слова, зашагал по полю. Пахло пашней, шуршали палые листья. Небо обложили тяжелые тучи, ветер уносил их на запад. Стоя на крыльце своей избы, Крувялис хорошо видел идущего по полю Людвикаса, но тот не заметил его. На могиле отца постоял недолго и повернул вдоль луга к пашне, откуда изредка доносился голос Каролиса, понукающего лошадей.
На свежей пашне прыгали вороны. Одна подскочила, и тут же вся стая переметнулась на верхушку старой березы. До чего же вкусной была березовица из этого дерева, вспомнил Людвикас. Но это было давно, ужасно давно.
Каролис крикнул на лошадей, пришел на лужок.
— Как выглядит поле? — спросил.
— Как было.
— Правда, как было? Увидел вот тебя и хочу потолковать... Все говорят: колхозы будут.
— Правду говорят.
Каролису не понравился ответ брата.
— А что землю заберут?
— Не заберут, сами отдадите. И ты, брат.
— Сами? По своей воле? — опешил Каролис.
— Напишешь заявление и попросишь, чтоб приняли в колхоз.
Каролис сердито стеганул кнутом по воздуху.
— Это уж нет, Людвикас. Чтоб я сам свою землю... Нет, нет... Ты столько света повидал, а говоришь чепуху...
— Это не чепуха... Я говорю то, что знаю...
На верхушке березы долго каркали вороны. Лошади щипали густую луговую траву, волочили упавший плуг, но Каролис даже не повернулся в ту сторону — не это теперь для него было важным.
— Говоришь, уже в те годы в Испании были коммуны?
— Были. И я видел, как радовались крестьяне, когда работали все вместе.
— И что они получали за эту работу?
— Что заработали. И согласно тому, сколько работали и как работали. Лодырей никто нигде не гладит по головке.
Каролис уже который раз, приподняв шапку, чесал макушку.
— Если бы чужой говорил, я бы только сплюнул, но раз ты... Скажи, еще хочу спросить,— наверно, ты высокое место в Каунасе занимаешь?
Людвикас посмотрел на брата:
— Почему ты так думаешь?
— Ты же за коммунистов боролся, тебе положено...
Людвикас только улыбнулся его словам, как детскому лепету.
— Боролся за коммунистов, Каролис, это точно. Но не за высокое место.
— Тебе что, не предлагают или сам упираешься?
— Ни то, ни другое.
— А как же?
— Я только что вернулся... еще месяца нет.
— Война давно кончилась.
— Для меня она, увы, затянулась, и не знаю, когда кончится.
— Говоришь, Людвикас, так, что я не понимаю. Так где же ты был до сих пор?
— В преисподней, Каролис. В самой что ни на есть преисподней.
— Ты опять... Я серьезно спрашиваю.
— А я серьезно отвечаю — в преисподней. И в такой,
какой ксендзы даже грешников не стращают. Но я устал, Каролис, пойду отдохну. Ты не сердись.
Каролис проводил взглядом брата, а потом схватил плуг за рукоятки, поднял будто игрушку, вонзил в землю, крикнул на лошадей и начал новую борозду.
Деревня заговорила: испанец Йотаута вернулся! Старухе Крувелене понадобилась мясорубка. «Одолжи, Матильда, мои захотели целины на обед,— и все то туда, то сюда, а Людвикаса-то не видать.— Почему ты вся сияешь, Матильда?» И Матильда отвечает, рассказывает, но очень мало. Даже странно, что мать — и ничего не знает о своем сыне. Перед обедом прибежала Мелдажене. Ей-то повезло, увидела Людвикаса за столом, оглядела с головы до ног, разинула рот, чтобы спросить о чем-то, но засмущалась. «Нет ли у тебя каких-нибудь травок, Матильда, внучок животом мается? Уже третий день хворает, а я в этом году не сушила». Конечно, у Матильды есть травки, она снимает из-под балки лукошко, пахнущее летом. Но Мелдажене, не выдержав, все-таки спрашивает Людвикаса, что слышно, много ли горя хлебнул, а может, большим барином стал? Людвикас только улыбается, ничего определенного не говорит. Еще прибежала, запыхавшись, жена Швебелдокаса, спросить, не поедет ли Матильда в пятницу на базар — может, керосину ей привезет; примчалась и Клейзене с другого конца деревни — не слыхала ли соседка, работает ли чесальня?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148